Проза

[CEP}I{AHT]

Опасная бритва
Валерий Розенберг
.....Я помню все свои проступки, по крайней мере, наиболее постыдные - помню. И стыд с годами не проходит. Только прирастает обидой на то, что ничего уже не исправить...
.....Где кого обидел, сболтнул невпопад, слицемерил - ничего этого рассказывать не собираюсь. Казнюсь внутри себя - этого довольно. Но один загадочный факт моей биографии помогите объяснить, если сможете. Я найти ответа не могу вот уже 60 лет: кто испортил папину опасную бритву?..
.....Мужчины тех времён обязаны были тщательно бриться каждый день. А чем? Хороших лезвий для самоброек не было даже в Москве. Единственное средство - опасная бритва. Лучше, если немецкого производства. Их сталь в войне против нашей не выстояла. А вот против щетины их сталь была много лучше. И мечтой папы была немецкая опасная бритва.
.....Купить этот инструмент в деревне - дело немыслимое. И вообще купить немецкую бритву было невозможно. Разве - только у фронтовиков. В те времена в страну вместе с воинами-победителями обвалом пошли трофейные вещи. Папе не довелось дойти до Германии. Получив увечье в первые дни войны, он работал на победу в глубоком тылу. И теперь выведывал, кто из демобилизованных приторговывает немецкими бритвами. Выведал, поехал чёрт-те куда, заплатил стоимость, равную мешку картошки. Сбылась мечта!..
.....Целую неделю папа брил свои щёки до синевы , тщательно наводя лезвие бритвы на кожаном ремне. Очередное утро, когда он намерился лелеять своё лицо предметом особой гордости, нашу квартиру разодрал нечеловеческий рёв: -Кто это сделал?!?- Папа держал в руке жалкие останки бритвы. Вся режущая часть лезвия была выщерблена, если бы её грызли щипцами. А на оставшейся части полотна пролегали красные полосы - прямое доказательство, что бритвой затачивали цветной карандаш...
.....Родители этого сделать не могли, как всем понятно. Единственный негодяй в семье - я!.. Но и по сей день я не могу вынести приговор себе - виновнику: папину бритву я ни разу в руках не держал! Память ничего для зацепки не подсказывает. Могу лишь строить догадки: бывали ведь у меня в гостях соседские мальчишки - и ровесники, и постарше. Но подумать на кого из них - нечестно. Нет в памяти ни мельчайшего намёка, что один из них мог у меня на глазах сделать это мерзкое дело с бритвой моего папы. Да уж я бы бросился на защиту. Так нет же, не помню никаких признаков такой попытки с их стороны...
.....Предоставленный сам себе на полный божий день, я изнывал от одиночества. Мне категорически запрещалось "водить в дом". Именно поэтому я зазывал к себе кого-нибудь. Тоска сильнее запретов. Зазывал,не умея развлечь, не имея чем угостить. Поэтому круг моих гостей был невелик. Наиболее вероятны в этом ряду были два брата и сестра Аф-евы. После выезда в новую квартиру начальника районной милиции, у нас за стенкой поселилась эта семья. Меня отталкивала в них вороватость. Старший - Шурка - семнадцатилетний семиклассник-переросток, например, оттягивал дверцы кухонного стола, запертого на замок, а младший - Валерка - тонкой рукой доставал из недр стола пищу. И они её пожирали, подключая к пиршеству сестру Нинку. Каждый вечер за стеной слышались разбирательства: кто украл еду!?. И в три голоса дети сваливали вину друг на друга.
.....У нас пищу под замком не держали, поскольку наличие отличалось полным её отсутствием, так как мама впрок не готовила, а хлеб приносила после работы. Поэтому едой заманить эту троицу к себе я не мог. А вот обещанием показать немецкую бритву - вполне возможно. Ну, не помню я такого случая, чтобы заманивал гостей бритвой! К тому же, если еду от меня не прятали, то бритву эту самую убирал папа подальше от греха. Но грех-то случился. Да какой!..
.....Значит, я? Но и я не делал этого. Уж сейчас-то могу хотя бы себе самому признаться. А ну как вдруг моя детская психика допустила компромисс, переступила сложивщееся правило не брать без разрешения чужое, а потом автоматически выключила эпизод угробления немецкой бритвы? Ну, включай совесть, Забияка, признавайся!
.....А совесть - девушка несговорчивая. На компромиссы несогласная. А, может, моя память противостоит моей совести?...
http://www.stihi.ru/poems/2007/06/20-949.html

[Олег Бритва]

Жена дяди Лёши

http://www.cmpax.narod.ru/html/ulw1.htm

[Олег Бритва]

ЦЕЛКОЕД



Мой скромный знакомый Александр прославился в кругу друзей несколько чудным влечением своим к поеданию девственных плев. Не секрет, что и по сей день многие стройные и красивые девушки из семей более или менее обеспеченных берегут свою девственность до замужества, не желая нарушать установленный предками обряд посвящения в женщины. Хорошо ли это? Сколько людей, столько мнений. Лично я предпочел бы воздержаться от детальной полемики по этому весьма, кстати сказать, щекотливому вопросу. Когда речь заходит о сторонах жизни для девушки интимных, о которых не каждый осмелится вслух высказывать свое мнение, часто сталкиваешься с недопониманием, а мирная поначалу дискуссия легко перерастает в отталкивающую склоку.
Но разумеется - я позволю себе коснуться здесь психологического аспекта означенной проблемы - девушки, берегущие целостность свою, подчас жестоко страдают от желания иметь близость с мужчиной и получать хотя бы малую толику того наслаждения, которым в избытке пользуются их более раскрепощенные подруги. А потому юные красавицы в томлении чрезвычайном ищут для себя тот волшебный метод, который позволял бы им разбудить в своей плоти буйного зверя половой истомы, не нарушая при этом священных затворов. Редко кто решается предоставить мужчине свой "чёрный ход": неумелый любовник в азарте причиняет лишь боль, а к тому ж подчас боится кала. Гораздо чаще девушка дает себя лизать, ибо при этом совесть их страдает меньше, а ощущения по силе и остроте своей превосходят порою экстаз классической копуляции. Оральные контакты, как не раз указывалось уже людьми научными, являются самой естественной разновидностью половой активности и уходят глубоко корнями в эволюцию биологических видов.
Мой друг Александр прекрасно посвящен был во все тонкости этих непростых человеческих взаимоотношений. Он решил предложить слабому полу свои услуги на означенном поприще, но была здесь скрыта одна изюминка, о которой я и упомянул в самом начале нашей повести. Александр встречался с клиентками по объявлениям в газете, после того как получал фотографию предполагаемой партнерши. Он удовлетворял девушек абсолютно бескорыстно, никогда не пытаясь переступить заранее оговоренных границ. Секрет его заключался в том, что шалопай незаметно выгрызал девственную плеву во время своих оральных упражнений. Делал он это столь искусно, что ни одна клиентка не спохватывалась об утраченном целомудрии, пока очередной визит к гинекологу не раскрывал перед ней необратимость свершившегося.
Таким образом целкоед Саша "откупорил" не один десяток горделивых красавиц, но затем расплата все-таки настала. Пять разъяренных амазонок выследили хитреца, подпоили водкою с малинкой, и свершили над прохвостом месть. Вооружившись опасной бритвой, девушки разрезали целкоеду мошонку, извлекли яички, отделив их от семенных канатиков, вместо них вставили шарики для игры в настольный теннис, а мошонку затем зашили. Яички Саши растолкли они в миске с хреном и патокой и, намазав на печенье, съели.
Александр очнулся в шоке. Он смог прожить с целлулоидными яйцами пару месяцев, но затем продал квартиру, на полученные средства сделал себе операцию по смене пола и уехал в Италию, где принялся прожигать жизнь в элитных гей-клубах.
Все пять девушек-мстительниц вскоре были убиты двоюродным братом Саши Михасиком. Михасик выслеживал малышек на улице, заталкивал в машину, зажав рот и нос смоченной эфиром тряпкой, и отвозил на дачу к дедушке. Дедушка ассистировал ему в этих мероприятиях. На даче девиц запирали в маленький сарайчик с забранным толстым стеклом окошком. В сарайчик через отверстие в крыше подавался при помощи шланга выхлопной газ из работающего двигателя старенького "Мерседеса". Дедушка с внуком наблюдали через окошко за агонией своих жертв, занимаясь взаимной мастурбацией. Затем трупы насиловали в прорезанные ножами отверстия, после чего сдирали с них кожу и сжигали на заднем дворике, облив соляркой. Из девичьей кожи дедушка Михасика сшил себе и внуку великолепные непромокаемые охотничьи комбинезоны для ловли бекасов.
Каким-то образом государственные карательные органы напали на их след; Михасик был убит в перестрелке, а дедушке удалось убежать на болото, где трое суток спустя он разорвал себе голову тротиловой шашкой. Но в кругу друзей их помнят, и почитают их память с благоговением необычайным. Сам Александр раз в год в конце апреля приезжает из Италии и обязательно оставляет на могилах родственников богатые венки и презервативы с героином.

http://www.pepka.ru/notebook/23.html

[Олег Бритва]

Илья Масодов

…рассказ про мальчика Петю, бравшего уроки игры на фортепьяно у милой учительницы Лидии Михайловны, и о том, как однажды небо вошло в него, не без ее помощи.

Небесная соль
рассказ

Это было красивое воскресное утро. Небо было ясное, густо-голубое, как вода. Сквозь любое раскрытое окно прорывалась его чистая глубина, где подтаивали белоснежные облака, сотканные из далекой, холодной материи ушедших с земли снов. Птицы рано проснулись в то утро и щебетали, прячась в древесной листве, мухи изредка ударяли в стекла, не разогревшись еще после своей ночной смерти, люди же большей частью спали, потому что утро было воскресным, только какие-то беспокойные дети уже звали друг друга в покрытых еще тенью дворах, да приглушенным эхом доносился издали звук выбиваемого ковра, многократно отразившийся от бетонных стен, и если бы некий предполагаемый мужчина вознамерился бы отыскать его источник, ту красивую девушку в цветочном халатике, что выбивала в некоем пустом дворе ковер, за занавесью листвы, в палаточных лабиринтах сохнущего белья, девушку нежную, еще зевающую в полусне, несколько раз нерадиво ударяющую ковер в одно и то же место, потому что ее невидимая мать может только слышать звуки хлопков сквозь густую листву, так вот, предполагаемый мужчина вряд ли смог бы прийти к ней, заблукал бы он в сыроватых параллелепипедах дворов, иногда ему бы казалось, что звук доносится с юга, а иногда — с севера, так бы он и бродил, потерявшийся человек, не зная своего счастья, пока эхо не умолкло бы, и он бы не понял, что девушка выбивала ковры уже множество лет назад, а ему слышалось только эхо, подобно тому, как другим людям встречается в небе свет давно погасших звезд.

Путь Пети пролегал между заслоняющими невысоко поднявшееся солнце домами, и они были подобны для него раскрытым книгам, дома, и каждая книга писана была иным шрифтом и на ином языке, тут были и книги серые, бетонные, с десятками одноликих балконов, пыльные, как статистические издания, какие обычно сдают на вес в макулатуру, были и книги официальные, покрытые со слепого боку гигантской мозаикой, встречающей и провожающей самолеты, были старинные, кирпичные, в каких всегда таится сказка, хотя бы волшебная история прежних владельцев, потому что нет ведь их уже на свете, этих людей, может, и не жили они, кто знает, а вещь осталась, хранит на себе следы взглядов, пальцев и налеты дивного дыхания мертвецов.

Выходя на открытые места, Петя старался держаться солнечной стороны, а сырые, сквознячные дворы проходил быстрее, иногда он даже жалел, что не дождался троллейбуса, но очень уж долго можно было бы его ждать, а тут всего три остановки, кроме того Петя надеялся срезать путь дворами, но незнакомые улицы путали его, иногда он заходил в тупик и вынужден был возвращаться, однако Петя не боялся опоздать, потому что у него было в запасе полчаса, мать настояла, чтобы он вышел заранее, сама она всегда выходила заранее и очень долго потом ждала, но ожидание мало ее тяготило, она говорила со смехом: зато я уверена, что не опоздаю. Еще час назад Петя надеялся, что Лидия Михайловна позвонит и скажет, чтобы он не приходил, так было уже в прошлое воскресенье, у нее болела голова, какое это было бы облегчение, не пойти, освободить себе воскресное утро, посмотреть телевизор и пойти играть в футбол на соседний стадион, все мальчишки пойдут, а он нет, не успеет, вот если бы она хоть жила где-нибудь поближе, тогда еще можно было бы успеть.

Дом Лидии Михайловны казался Пете таинственным и чужим, потому что он совсем не был похож на его дом, — бетонную девятиэтажку, влитую в асфальт посреди практически голого двора, где стоят мусорные баки и раскинулась детская площадка, включающая песочницу с проломанным бортиком, двое качелей, ржавую горку и зеленые железные лесенки, ведущие к небу, но почему-то обрывающиеся на небольшой высоте. Дом Лидии Михайловны пятиэтажен и утоплен в листве тесно обступивших его деревьев и кустов, так что за ними не видно окон, только вечером, — а Петя приходил сюда в среду вечером, — свет зашторенных люстр проступает сквозь шевелящуюся листву, однако людей в квартирах не различить, внутри дома пахнет странно, как если бы испортилась штукатурка; поднимаясь по лестнице, Петя оглянулся на дверь квартиры, расположенной точно так же, как квартира Лидии Михайловны, только этажом ниже, один раз он позвонил в нее, ошибившись этажом, звонок был расшатан и не сразу зазвучал, зато сразу из-за неплотно пригнанной двери глухой старческий голос спросил Петю, кого ему нужно и продолжил после его ответа, что никакой Лидии Михайловны тут больше нет, жила когда-то, да померла, на кладбище схоронена, чему Петя удивился и пошел домой, за что и получил потом от матери, а Лидия Михайловна живет не здесь, Лидия Михайловна живет выше, за коричневой дверью с новым глазком, а за соседней дверью живут канарейки, которые все время поют, утром и вечером, щебечут, не умолкая, а еще выше, куда Петя не поднимался никогда, живет маленькая рыжая собака, иногда приглушенным стенами лаем откликающаяся на тихие Петины шаги.

Петя позвонил в дверь и прислушался. Щебетали канарейки, кроме того, в соседней квартире говорило и играло радио. Лидия Михайловна никогда не включала радио, у нее вообще никакого радио не было, когда ей хотелось, чтобы что-то зазвучало в комнатах, она садилась за пианино и сама играла, а современные песни, которые любил Петя, Лидия Михайловна не любила и сморщила нос, когда он однажды заговорил о них, она немного сморщила нос, что выражало у нее высшую степень презрения и недовольства, значительно большую той, которую она выражала, когда совсем сморщивала нос, например, от неприятного запаха испортившихся у нее в холодильнике котлет. Одним словом, к звуку Лидия Михайловна относилась гораздо придирчивее, чем к котлетам, или книгам, которые валялись у нее прямо на полу, хотя в остальном она была аккуратна, особенно в коридоре, куда открылась дверь, за порогом — Лидия Михайловна, в платье, никогда Петя не видел ее в халате, она всегда была в такой одежде, что могла бы незамедлительно выйти на улицу, даже тапочек не носила, а какие-то туфли без каблуков, она приветливо улыбнулась Пете и посторонилась, чтобы он мог войти, он поздоровался и вошел, снял обувь и отыскал у вешалки предназначенные специально для него тапки, в квартире Лидии Михайловны пахло, как обычно по воскресеньям, свежим кофе, она пила кофе по утрам, с булочкой, намазанной черничным вареньем, или сливовым, кто варил это варенье, непонятно, не она же сама его варила.

Впрочем, Петю это не интересовало, ему хотелось, чтобы два часа урока прошли быстрее, не важно — как, потому он больше не торопился, зная, что в одиннадцать все равно пойдет домой, он медленным шагом прошел в комнату, сел на стул, Лидия Михайловна принесла свое кофе, поставила его на столик возле пианино, где кроме того стояла черная лакированная вазочка с луговыми цветами, которые тоже непонятно было, кто нарвал, не сама же Лидия Михайловна их нарвала, а больше в квартире никто не жил, хотя была еще вторая комната, где Петя не бывал, только видел сквозь приоткрытую дверь, что комната та мала, и стоят в ней платяной шкаф, кресло, торшер и кровать, после чего совсем не остается места кому-нибудь еще жить.

Лидия Михайловна взяла Петину тетрадку и, мельком пробежав глазами по написанным нотам, улыбнулась чему-то своему, отпила кофе и плавно взмахнула рукой, показывая Пете на пианино. Он повернулся к нему на стуле, открыл крышку, перевел дыхание и стал неуверенно играть, играть в то утро было неловко, чем дальше он играл, тем неувереннее себя чувствовал, ошибок вроде бы он совершал не так много, но ему самому не нравилось, как он играл, а вскоре стало так неприятно, что захотелось прекратить, Лидия же Михайловна особенно не волновалась, останавливала его не чаще, чем обычно, просила переиграть короткие фрагменты, пила свой кофе, смотрела между раздвинутыми шторами в окно, где чисто голубело подернутое облаками небо, негромкий, ломающийся звук выходил из инструмента и катился в утренний воздух, Петины друзья уже вышли на истоптанную траву футбольной площадки, Генка встал на ворота, пришли противники — ребята из соседнего двора, а звук все ломался, все не хотел жить на солнечном свету, как трудно было вдохнуть в него певучую жизнь, в этот простой звук, наконец он окончился, Лидия Михайловна придвинула второй стул и теплым, ласковым голосом стала объяснять Пете его ошибки, он плохо слушал, она наигрывала отдельные места, небрежно, одной рукой, и клавиши пели у нее, пели не все полностью, но напевали, как живые, будто знали мелодию в точности, но ленились произносить каждый звук, Петя не верил, что когда-нибудь сможет так, он чуть не плакал, следя за светлой рукой Лидии Михайловны, за ее гибкими пальцами, на одном из которых сверкал искоркой тонкий перстенек, она наигрывала и подпевала голосом, она смеялась без смеха, она смеялась глазами, а потом вдруг остановилась на полуслове, глядя на свою изогнувшуюся над клавишами руку, кисть была как птица, заснятая быстрым фотоаппаратом в момент полета, разведенные в стороны пальцы помнили последний звук, он таился в них, был нарисован ими, она улыбнулась и сказала:

— Ты знаешь, Петя, я, кажется, забыла вчера купить соль.

Она отняла руку от пианино, встала со своего стула и ушла на кухню, потом сразу вернулась.

— Да, так и есть, — грустно сказала она. — Забыла. Посиди минутку, я схожу к соседке, попрошу у нее. Если хочешь, можешь выйти на балкон, посмотреть, там у меня еще анютины глазки растут. Я сейчас вернусь.

Лидия Михайловна ушла, и в квартире наступила полная тишина, только тихонько жужжали мелкие мушки под погашенной люстрой, видимо, люстра не совсем еще остыла, и чуткие существа грелись ее потусторонним теплом, не требуя большего. Петя тоже смирно сидел на отведенном ему стуле и смотрел в окно, там небо становилось все прозрачнее, открывая в себе натуральную синеву, освещенные солнцем деревья перед соседним домом шумели от налетевшего ветра, небо отражалось также в элементе стекла, входящего в книжный шкаф Лидии Михайловны, и теперь за стеклом Петя мог рассмотреть идущие с запада облака, которых в окне еще не было видно. В шкафу стояло множество книг, перед ними красовались порой маленькие вазочки или тонкие бронзовые статуэтки, покрытые налетом пыли. Пете почему-то стало вдруг страшно в чужой, заполненной солнцем квартире, эта прозрачность, эта ясность показались ему вдруг признаками чего-то иного, чего он никогда не знал. Небо входило в окна сквозь стекло, как вода, проникающая в тонущий корабль, похоже было, что весь дом вот-вот накренится, птицы будут залетать в комнаты, пианино станет играть без рук, нежно катя шлифованные клавиши, откроются новые выходы в стенах, и за ними будут зеленеть юные рощи, просвечивая белизной берез, и жить тогда надо будет совсем не так, совсем по-иному, как жить Петю никто не учил.

Пете показалось, что оно уже началось, наплывание неба, и Лидия Михайловна несомненно знала, что начнется, и потому именно ушла, он оглянулся через плечо, где оставлена была открытой дверь в коридор, и увидел, что Лидия Михайловна стоит на пороге и молча смотрит на него обычным своим ласковым взглядом, но от ее молчания и от самой неожиданности ее появления Петя чуть не вскрикнул, ему тут же стало стыдно, ведь он испугался невесть чего, тем более, что Лидия Михайловна улыбнулась и вошла в комнату, будто ничего и не произошло.

— Ни у кого соли не было, — весело пожаловалась она. — Пришлось на первый этаж идти, к Песковым. Зато смотри, какую они мне дали, — она присела на стул и развернула на коленях сложенный газетный листок. Внутри была самая обычная поваренная соль, какой любила посыпать хлеб сестра Генки, того, что стал на ворота, а еще такую соль Петя видел в школьной столовой. Лидия Михайловна же нашла в этой соли нечто совершенно особенное, она откровенно любовалась ею, проводила пальцем, оставляя бороздку, и кристаллики с шорохом оползали с кучки на газету. — Совсем друг друга не держится, — с какой-то светлой нежностью вымолвила Лидия Михайловна, — а какая прозрачная, ты понимаешь, Петя, это же настоящая, это небесная соль. В ней солнце задерживается, оттого она такая жгучая. А ты на балкон так и не выходил? — вдруг отвлеклась она, и улыбнулась немного виновато. — Пойдем, я тебе анютины глазки покажу. Сейчас, я леечку возьму, полью их заодно.

Лидия Михайловна отправилась на кухню за леечкой, а Петя встал со стула и подошел к балконной двери. В ящиках действительно росли лиловые цветочки, да еще немного маргариток, а с дальней стороны балкон был закрыт листьями винограда, среди которых розовели неразрывные таинственные сухожилия лоз.

— Ручку вниз, — посоветовала сзади Лидия Михайловна. Петя отворил балконную дверь и ступил на сухой бетонный пол, немного посторонившись, чтобы Лидия Михайловна могла пройти к своим анютиным глазкам. В углу балкона стояли еще какие-то ведра и обшарпанный низенький стул.

— А воздух сегодня какой! — мечтательно вздохнула Лидия Михайловна, — Чудесно.

Она не прошла вперед, чтобы полить цветы, у нее вообще не было в руках лейки, вместо этого она ласково обняла Петю сзади за шею и закрыла ему рот и нос мягким платком, от которого сильно пахло лекарством. Петя хотел было вырваться, но Лидия Михайловна прижала его затылком к своей теплой груди, всем телом своим оттеснила его к балконной стене, и тут облака пошли в Петю, как пена на выпиваемой воде, он потерял силы и сел на маленький стул, а потом и вовсе перестал что-нибудь чувствовать или понимать. Глаза Пети, не мигая, уставились в небо, и в них Лидия Михайловна сразу увидела две своих крошечных тени, она положила платок на грудь мальчика и, развернув пакетик с солью, посыпала ею его раскрытые светло-серые глаза. Потом она склонилась над Петей, стирая ладонью волосы с его лба, и крепко прижалась губами к его правому глазу, просто потому, что он был к ней ближе. Раскрыв рот, она что было силы всосала глаз, он ушел с чмокающим звуком, и когда уже был во рту Лидии Михайловны, она пустила вход зубы, чтобы перекусить некие нити, связующие мертвое и живое, или, иначе, ощущения вкуса и любви, на закинутое назад лицо мальчика тихо потекла мелко пузырящаяся светлая кровь, Лидия Михайловна легко проглотила глаз и, чуть повернув Петину голову, так что кровь пролилась через скулу и закапала на пол, натужно всосала и второй, проглотила, облизнула губы и, осторожно подняв мальчика под мышки, словно боясь разбудить, потащила в комнату, ноги Пети волочились по коврам, в ванной Лидия Михайловна нагнула Петю капающим лицом в раковину и быстро перерезала ему сбоку шею опасной бритвой.

Едва струя горячей крови ударила в дно раковины, Лидия Михайловна подставила под нее выпрямленный указательный палец, чтобы попробовать температуру, а убедившись, что она достаточна, помыла руки под струей, пользуясь хорошим французским мылом, не от излишней жестокости, а просто потому, что в доме уже пять дней как перекрыли горячую воду.

http://agencynews.ru/eliespecial/masodov/t04.html

[Олег Бритва]

Владимир БЕЛОБРОВ и Олег ПОПОВ больше 10 лет пишут вместе. Самые известные книги:«Уловка водорастов» и роман ужасов «Красный бубен», который экранизирует компания Central Partnership. Работали на радиостанциях SNC и «Ракурс», успели побывать коллективным художником, а сейчас состоят в музыкальной группе Russian Brothers

Смерть стучится в твой дом

Михаил перегнулся через кровать, взял с тумбочки пачку сигарет, откинулся на подушку, закурил. Пошарил рукой под кроватью, вытащил пивную банку, потряс, в банке ничего не осталось, стряхнул в нее пепел. Из ванны доносилось журчание воды. Михаил посмотрел в ту сторону, поморщился.

Ну и вот, — подумал он, — сейчас она выйдет и... Как бы ее проводить побыстрее... Черт... Работать надо... Сдавать рукопись... А я трачу время на... Чего я ее притащил?.. Надо было с ней где-нибудь на лавочке и разбежаться... Как фон-барон... Нет же!.. Потащил сюда... Теперь развлекай ее... Давай-давай, дебил...

Михаил встал с кровати, накинул халат, походил из угла в угол. Подошел к окну. Уже светало. Самое время поработать. Михаил любил писать утром. Голова свежая, пишется хорошо. Ничего тебя не тормозит. Поработаешь часика два-три, потом можно доспать... В другое время он практически и не писал... Как биочасы... Как утренняя эрекция — проснулся, а у тебя уже все в порядке...

Под фонарем пробежала кошка. За ней собака. Михаил потер лоб. Где-то он это уже видел... Ну... естественно... кто ж не видел, как собака бегает за кошкой... Но что-то в этом беге было особенное... что-то такое, от чего Михаилу сделалось не по себе...

Зазвонил телефон. Михаил вздрогнул.

— Зверев у аппарата... Да... Да, Костя... привет... — Звонил Константин Лемешев, старый приятель, еще по армии. Костя был финансовым прохиндеем, а заодно его литературным агентом. Без него бы Михаил ни с одним издательством толком договориться не смог. В свое время он сам предложил Косте помочь ему пристроить свою книжку. Костя решил попробовать себя в новой области. И получилось. С тех пор так и пошло. Костя не просто пристраивал книги Зверева, с его участием они стали ходовым товаром... А кто бы мог подумать десять лет назад, что в России ужасы будут так же популярны, как детективы и женские романы?.. Никто. Сколько Михаил накрутил по издательствам, сколько попортил себе крови... И везде одно и то же — Знаете ли, нам лично очень понравилось, но... читателю это не нужно... И ни под один наш проект это, к сожалению, не подходит... У нас издательство со своим лицом, от нас читатель ждет определенной продукции... А ваш роман точно не окупится... А мы не благотворительная организация... Это в советское время можно было печатать то, что никому не нужно... И возразить невозможно... А Костя сумел... Сумел пробиться через их железобетонные лбы. И теперь жанр ужасов в России занял положенное место, как и в других цивилизованных странах. А Михаил оказался его флагманом и даже в каком-то смысле патриархом. У него даже появились подражатели и последователи...

Костя звонил из клуба. Знал, что Михаил не спит...

— Нет, сейчас не могу... Да... работаю... Да... Звони позже... Успею... Осталось страниц десять, максимум пятнадцать... Понимаю... Не бойся... сдам...

Жанр ужасов в России занял положенное место, как и в других странах
Повесил трубку. Сел на подоконник. Он врал. Последние месяца два не катило... Обычно Михаил писал быстро и легко, никаких проблем в этом смысле не было... Сел за компьютер, и поехало. Выдавал в день от трех до десяти страниц. Нормальная скорость. За месяц-два получалась книга. В год Михаил делал обычно три-четыре. А издавал две. Меньше невыгодно, больше — рискованно, можно перекормить читателя. Две книги в год — оптимально. Лет пять он работал практически без сбоев. Но последние два месяца что-то не складывалось. Михаил садился с утра за компьютер и долго сидел, уставясь в монитор. Вроде и знал, что писать... Сюжет был... Герой был... Оригинальные монстры... И все ходы он уже придумал... Оставалось только все это записать... Делов-то — сел и записал... Он столько лет это делает... Непонятно, что мешало?.. Слова не складывались в предложения... Вместо книги выходил какой-то лепет, будто его писал не опытный писатель со стажем, а начинающий придурок... Тем не менее каждое утро он включал компьютер, надеясь, что непрерывность процесса восстановит утраченные функции...

Неделю назад он не выдержал и запил... Сначала от отчаяния, а потом убедил себя, что это ему нужно, чтобы переключиться... Это не только не помогло, но, наоборот, усилило депрессивное состояние... Нужно завязывать...

Михаил набрал номер.

— Кость, это я... Слушай, ты мне минут через пятнадцать перезвони и скажи, что я срочно тебе нужен... Понял?.. Ну, давай... Жду...

Костя лишнего никогда не спрашивал. Надо, значит, надо...

Из ванной в коротком халатике вышла Марина. На голове — полотенце с Микки-Маусом. Любимое полотенце Михаила. Зверев поморщился — придется стирать.

Он познакомился с Мариной сегодня, вернее уже вчера, в клубе. Он уже был сильно поддатый, когда заметил за столиком симпатичную блондинку с пышной грудью. В носу у нее была железная дребедень — пирсинг. Это и решило дело. Надо же, такая, казалось бы, ерунда, а так действует на подсознательное.

Блондинка тянула через трубочку коктейль в компании еще двух дур, которых, впрочем, Мишка не запомнил, все его внимание было приковано к железному носу. Он протолкался через танцпол, подошел к столику, поклонился легко и сказал специально по-хамски:

— Эй, ты, с дырявым носом, потанцуем? — и потянул девушку за руку.

Девушка фыркнула, смерила его презрительным и в то же время оценивающим взглядом.

Попалась, — понял Зверев. В бабах он, слава Богу, разбирался.

Девушка перекатила жвачку из-под одной щеки под другую.

— Ну, пшли. — Она повесила на плечо маленький лакированный рюкзак. Юбка у нее была такая короткая, что в сочетании с дырявым носом смотрелась очень эффектно.

У людей сложилось такое мнение, будто чтение поднимает над суетой
Сначала они танцевали быстрый танец. Девушка танцевала, как теперь модно, а Мишка, как в семидесятые — восьмидесятые. Потом танцевали медленный. Он прижал ее к себе и нашептывал ей в ухо что-то, чего теперь ни в жизнь бы не вспомнил. Да никому это и не надо. Потом они что-то пили, потом опять плясали. Потом Мишка обнаружил себя на заднем сиденье какой-то машины, где он обжимал эту самую девушку и называл ее Мариночка. Оказалось, они ехали к Звереву домой. В короткий момент просветления Мишка понял, что зря везет чиксу к себе, но тут же плюнул — не выкидывать же ее на полпути?..

Зазвенел телефон. Он нажал на громкую связь. — Зверев у аппарата!

— Михаил, — послышалось из динамика, — это Костян! Ты срочно мне нужен! — Костя немного помолчал. — Немедленно выезжай на разборку!

— Дерьмо вопрос, братан! — ответил Миша. — Выезжаю! — Ему стало смешно. Ну надо же, придумал Костик, на разборку!..

Минуту они лежали неподвижно. А потом он спросил:

— Ты когда-нибудь свою гайку из носа выкручиваешь?

— Чего?..

— Не обижайся… Мне надо знать все про свою невесту...

Марина посмотрела на него вопросительно:

— Гы-гы... Ты чо, больной?.. Все сдохнут — Маринка себе ботана нашла!..

Михаил сделал вид, что обиделся, и насупил брови. Он и правда немного обиделся. Когда тебе под сорок, неприятно слушать такое от сопливых дурочек.

Зверев потрогал голову. На голове намечалась лысина. Он вздохнул.

— Значит, я не гожусь в женихи по ботаническим причинам?

— Ты чо надулся?.. Ну ты сам прикинь, вышла я за тебя, а ты мне... ммм... пойдем в кино этого смотреть... как его… Артемия Флярковского... ммм... И я там должна буду смотреть, как чувак два часа подряд собаку гладит в луже... Прикинь?! — Марина засмеялась.

— А с чего ты взяла, что я ботан?

— Я ботанов сразу просекаю. У тебя внешность ботаническая и прикид.

— А чего не так-то? — удивился Михаил.

— Ну, это... не знаю чего, но, конкретно, ты ботаник... Это сразу видно.

Михаил задумался, надо бы проанализировать.

— Значит, не выйдешь за меня?

— Ты серьезно, что ли?.. — Марина покрутила ухо.

— Ты в любовь с первого взгляда веришь?.. Ты мне сразу понравилась. Я тебя как увидел — полюбил, как Пушкин... Мне цыганка нагадала, что у меня жена будет с железным носом...

— Дурак! Это пирсинг называется, понял? Я себе еще вот сюда повешу, — она потыкала пальцем в сосок, — и на язык хочу...

— Пойдешь за меня?

— Ну, я фигею!.. — Марина ухмыльнулась в потолок. — Ну, я не знаю... А ты чего по жизни делаешь?..

— Я-то... Книжки пишу...

— Ну! Я ж говорила — чистый ботан! А я думаю, чего у тебя тут книжный магазин на полках! — Она нагнула голову и прочитала на корешке книги: — Др... др... дра... й... зер... Хм... Драйзер какой-то... Еврей?.. Это не твоя случайно фамилия? — Марина прищурилась и посмотрела на Мишин нос.

— Не моя. — Он помотал головой.

— А твоя как?

— Зверев.

— А... Нормальная фамилия... А у меня подруга одна, у нее Мартышкина фамилия. Понял? Ее один раз сняли для журнала и написали — фотомодель Мартышкина. Сдохнешь! Я ей говорю, что ж ты, дура, кликуху себе не придумала, типа Мадонна. А она говорит — мне-е-е никто-о-о не сказа-а-а-ал!

— Познакомь меня с ней?

— Ничего себе! Ты ж на мне жениться собирался!

— Ты же отказала? А мне пора жениться.

— Тебе на пенсию пора, а не жениться! Гад! Трахает меня в библиотеке, а сам уже на другую точит! Все вы такие!

Вот так всегда, — подумал Зверев, — всякий раз одинаково заканчивается компостированием мозгов.

Он посмотрел на часы.

— Все! Мне пора на разборку. Одеваемся.

— У писателей тоже разборки бывают?

— Как у всех нормальных людей в этой стране.

— А что, если не секрет, за разборка?

Короче... — Зверев на секунду задумался, — два писателя написали вместе книгу... А бабки оформили на одного. И тот, короче, бабки скрысятничал. Купил себе тачку, все такое, типа все путем у него... А первый писатель — в заднице. Ну, вот он собрал братков из одной литературной группировки, ну и это... едем, короче, мочить козла... Если он, сука, бабки не вернет... натянем ему на ж… глаз...

— Ого! Никогда бы не подумала, что у писателей жизнь такая! Подари мне книгу свою.

— Зачем тебе?

— На память. Буду этим... подругам показывать. Круто! С писателем трахнулась!..

Михаил снял с полки последний свой роман «Злое сердце». На обложке сине-зеленый вампир в плаще впивался окровавленными клыками в шею спящей красавицы в коротенькой комбинации.

— Чего тебе написать? — Он не любил подписывать книги, обычно или писал то, что попросят, или «С наилучшими пожеланиями». Но сейчас так писать не хотелось.

— Ммм... Напиши... Ммм... Ну... я не знаю... Напиши... Ммм... Марине... и чего-нибудь, типа, еще...

— Понял. — Зверев подумал написать «Невесте от Жениха», но решил — не стоит. И написал:

Марине от профессора ботаники Михаила Зверева.

Протянул книгу девушке.

— Прикольная обложка! Мистика?

— Это про любовь.

— Надо попробовать почитать. Все-таки жених написал. — Она захохотала. Раскрыла книгу, прочитала надпись и захохотала еще громче.

Он поднял сосиску на уровне Катиных глаз: — Вазмы, на, княгыня…

Михаил сел за компьютер. Последний роман ужасов, который он писал-писал, писал-писал и вдруг споткнулся на ровном месте, назывался «Смерть стучится в твой дом». Сначала он хотел назвать его просто «Смерть стучится», это, по его мнению, было название, которое он определял термином «динамическое». Но потом подумал, что динамическое название годится для более «умных» книг, чем та, которую он пишет, и немного прибавил слов. Название стало такое: «Смерть стучится в дом». Потом Костя попросил его вставить в название «твой», чтобы читателю было сразу понятно, в чей именно дом она стучится, чтобы у читателя возникало подспудное желание узнать, почему это смерть стучится именно к нему в дом, чем он, читатель, лучше или хуже других, что заслужил такую честь. Миша высоко оценил замечание Кости.

Костя объяснил ему простую вещь — когда человек смотрит на обложку и, больше того, — читает ее название, нужно, чтобы у него складывалось такое мнение, что эта книга объяснит ему, что он в чем-то лучше других. Пусть несчастнее, беднее, безобразнее, пусть чмошник, пусть лох или гад, но чем-то лучше. Поэтому у людей и сложилось такое дурацкое мнение, будто чтение поднимает, так сказать, над суетой. А на то, что приподнимает дух, денег не жалко. Поэтому, — говорил Костя, — несмотря на тенденции, я считаю писательство перспективным бизнесом.

Чтобы восстановить ход событий, Миша почитал последнюю страницу:

«… До вершины горы опытные альпинисты добрались без особого труда, но зато их менее опытные коллеги были совершенно измотаны.

Максим Спутников полусидел, полулежал, облокотившись на рюкзак. Его левая нога была подогнута под себя, а правая, без ботинка, вытянулась вперед к костру. Максим шевелил покрасневшими пальцами и слушал беседу. У него закатывались глаза, и он клевал носом.

Как бы он, — подумал Петр, — не провалился со сна в ущелье.

Петр знал, почему Максим не идет в палатку. Он и в горы-то пошел только для того, чтобы поближе познакомиться с Катей Гореловой, которая была гораздо более опытным альпинистом.

Катя сидела у костра совершенно бодрая, как будто позади не было трехдневного перехода повышенной трудности. Она весело болтала и ругалась, что никто не догадался взять гитару. А было бы совершенно замечательно сидеть у костра на самой вершине и петь под гитару песни Визбора.

По другую руку от Кати сидел и точил швейцарским армейским ножом прутик, чтобы пожарить Гореловой на нем консервированную сосиску, Рубен Геборян. Рука Геборяна с ножом ходила взад и вперед по прутику, и было видно, как под рубашкой играют его мускулы. Геборян так же, как и Максим, положил на Катю глаз и ревновал ее ко всем.

А Максим ревновал Катю к Геборяну и теперь сидел и кемарил, а в палатку не шел.

Ну и что, что он дремлет, думал, засыпая, Спутников, зато, если она вскрикнет: «Максим, на помощь!», тогда он вскочит и столкнет обидчика с горы к чертовой бабушке! Ну и что, что Геборян его на голову выше… Зато он, Максим, его умнее и в десять раз больше знает… и может поделиться… ммм… как митохондрия… ммм… и если залезет на табуретку, то и совсем… никаких преимуществ не оставит… Геборяну… а если к табуретке приделать колесики и ходить с длинными лыжными палками, то это будет оригинально… или даже без колесиков и палок… а просто с лыжными креплениями… и ходить на табуретках наперегонки… человек сто-сто пятьдесят… марафон на табуретках… спартак-чемпион… а чтобы не отбить задницы и коленки… привязывать к ним маленькие подушки… и еще каски…

— Смотрите, — сказал Альберт Кутаков, радист. — Наш-то Макс уснул! Как бы не провалился в ущелье.

— Ачкы ураныл, как мартышк, — сказал, перестав стругать, Геборян. — Надо абратна надэть, чтобы свои сны мог видэл харашо…

— У тебя, Рубик, шутки первобытнообщинные! — сказала Катя.

— Я вэс такой — пэрвабытный! Нэ испорченный разными штуками… — Он вытащил из банки сосиску, наткнул на прутик и стал поворачивать над костром. Сосиска зашипела, надулась и покраснела. Геборян перестал вертеть и покосился на Катю.

Катя, почувствовав, что за этим последует очередная плоская шутка, быстро сказала:

— Кто про сосиску пошутит, тот дурак!

— Зачэм говорить, кагда можна паказать краснорэчиво, — сказал Геборян. Он поднял сосиску на уровне Катиных глаз: — Вазмы, на, княгыня…

На этом написанное заканчивалось. Он поднялся из-за стола. Прошел в ванну. Уставился в зеркало и поморщился. С той стороны стекла на него смотрел небритый человек, недовольный всем. Лицо цвета какого-то нездорового... Белки желтые... Под глазами мешки... На груди два засоса...

Он достал помазок, развел пену, намазал на щеки, взял опасную бритву. Миша всегда брился только опасной бритвой. Считал это одним из обязательных мужских атрибутов. У настоящего мужчины должны быть определенные вещи, его характеризующие. Как-то: курительная трубка (не обязательно ее все время курить), кожаные джинсы с ковбойскими сапогами (Миша надевал их, когда ходил на культурные тусовки), мощный мотоцикл (у него был, но катался он редко) и опасная бритва (бритвой он пользовался активно). Вся эта атрибутика помогала Звереву создавать имидж.

Миша поднял голову, приставил бритву к кадыку.

А вот возьму сейчас и ка-а-ак полосну по горлу себя!.. И все... И отмучился... И ничего больше уже не нужно...

Он отвел бритву от горла и прислонил к щеке. Стал бриться...

Закончил брить щеки. На подбородке осталась узкая полоска волос. Он провел по ней пальцем. Занес бритву и... ему показалось, что с той стороны стекла на него смотрит... Боря Капустин!.. Друг детства, пропавший в подвале их дома, когда им было по двенадцать лет. Только смотрел на него не двенадцатилетний мальчик, а такой же, как он, сорокалетний мужик. Но Миша точно знал, что это Капустин.

Зверев похолодел, рука дрогнула, и он едва не порезался.

Допился...

Уже несколько лет он не вспоминал Борьку. Уже несколько лет этот кошмар не преследовал его... А раньше... Каждую ночь Мишке снилось... снилось, как он бежит по подвалу, а за ним ЧТО-ТО гонится... ЧТО-ТО пытается схватить его и съесть... И, как это бывает во сне, ноги вдруг становятся ватными... ужас наваливается... ЧТО-ТО накрывает его и всасывает... Миша просыпался с бешено колотящимся сердцем и долго не мог успокоиться. Включал свет. Темнота пугала... Долго не мог заснуть, а когда засыпал — все повторялось... Потом он написал книгу про Борьку Капустина и этим излечился...

Ему не кажется! С той стороны стекла точно был Капустин! И Мишка повторял его движения! Капустин проводил бритвой по щеке, и Миша делал точно так же. Капустин скреб шею снизу вверх, и Миша скреб так же! Капустин ухмыльнулся, и Миша ухмыльнулся, хотя ему было не до смеха. Капустин поиграл бритвой перед носом и вдруг резким движением полоснул себя по щеке. Потекла кровь. Миша вскрикнул от боли, выронил бритву, схватился за щеку... посмотрел на ладонь в крови... Поднял глаза... Из-за зеркала, протягивая вперед окровавленную ладонь, на него смотрел Капустин. Капустин макнул палец в кровь. И Миша против своей воли макнул палец в кровь. Капустин поднес палец к зеркалу. И Миша поднес свой. Капустин что-то начал писать по стеклу... И Миша писал следом... Ощущение было страшное, будто он упирается пальцем не в холодное стекло, а в подушечку пальца Капустина. Миша попытался отдернуть руку, но не смог. Палец продолжал выписывать по стеклу какие-то каракули... Перед глазами поплыли разноцветные круги... потом стало темно и холодно... Потом — резкая боль...

Он открыл глаза... Его голова лежала на сливном бачке. В бачке шумела вода... Он пощупал лоб и дернулся... Ого-го — какая шишка!.. С такой шишкой на тусовку не поедешь!.. Что это с ним случилось?.. Может быть, инфаркт?.. Раньше у него никогда сердце не болело, и Зверев не знал, как это происходит...

Он потряс головой, поднялся на ноги, посмотрел в зеркало и застыл. Через все стекло кровью было написано:

МИША + МАРИНА = КРЕСТ С ПЕРЕКЛАДИНОЙ


http://www.ogoniok.com/4901/48/

[Олег Бритва]

Лауреат литературной премии имени Адама Мицкевича Становский Александр Леонидович

ПЕРВЫЕ УСЫ

Вова был молодым мальчиком, ещё не вырастившим на своем лице ни
одного волоска...
«Побрей его!» — прорычал пожилой хирург молоденькой медсестричке
и, потягивая чай из какой-то, явно хирургического назначения
посудины, отошёл в сторону.
— Да, гляди, гладко выбривай, чтобы ни одной волосинки не
оставила! Попадётся хоть одна, — уволю, — не очень страшно
пригрозил Вовин мучитель и ухмыльнулся. — С первого-то раза оно,
конечно, того, но ничего, обвыкнешься, — прически делать будешь,
завивку шестимесячную! — И он весело захохотал.
Вове в этот момент было, однако, не до смеха. Он впервые лежал на
операционном столе, совершенно, простите, голый, и чувство
естественного стыда перед сестричкой мерзко таяло в страхе быть
вспоротым как разделываемая селёдка. Аппендикс удаляли под местным
наркозом, что обещало радость созерцания собственных внутренностей
в зеркале нависшей над столом специальной люстры. В неполные
шестнадцать лет всего этого было вполне достаточно, чтобы обойтись
вообще без наркоза.
Молоденькая, даже слишком, сестричка с перепуганным лицом
подкралась к Вове как-то боком, при этом в правой руке её
сверкнуло лезвие опасной бритвы… Она занесла руку с бритвой над
его впалым животом и замерла. Медленно повернула голову и начала
медленно открывать глаза... Находясь фактически по ту сторону
бытия и ожидая скорой и мучительной смерти, Вова, тем не менее,
осознал, что девочка впервые в жизни увидела вблизи то, чем он
вполне гордился, и что ей предстояло брить!
Быстро закрыв глаза, она, после нескольких неудачных попыток,
нащупала левой рукой то, что, очевидно, должно было всё-таки
остаться после бритья, приподняла это двумя пальцами так, как
поднимают за хвост дохлую крысу, и приступила к работе.
Чудачка-судьба приготовила Вове такой странный способ впервые
ощутить прикосновение женских рук. Посмотрев в лицо своей, — кем
же она теперь ему приходилась? — он с ужасом обнаружил, что глаза
она так и не открыла!
Последнее, что он услышал, прежде чем отключиться надолго, был
громогласный вопль хирурга: «Усы! Ты оставила ему усы, негодная!».
Это были его первые усы, первые женские пальчики, первая операция,
первый обморок. Все, что было потом, в обморок уже не повергало.
Детство кончилось! Вова за один день стал взрослым, усатым
Мужчиной, так и не вырастив на лице ни единого волоска!

1994

http://www.stanovsky.h12.ru/lie/10.htm

[Олег Бритва]

Владимир Вейс
Эта опасная бритва мести

http://www.lito.ru/text/59817

[Олег Бритва]

Загон. Опасная бритва
Андрей Фомин-Ганс христиан
Опасная бритва

Как мне анастаиграла эта бритвенная система «Жилет»! Видите ли «безопасная бритва»! Да после того, как я выкинул свою «Сферу-1», я забыл какого цвета моя кровь! Мужчина не должен этого забывать! Это я так скоро и до эпиляторов докачусь «…электробритва с плавающими ножами повторяет контуры вашего лица…» Тьфу! Реальная бритва должна формировать эти контуры!

Пойду-ка, наточу топор.
Оба-на! Вот так находка в тему! Дедушкина опасная бритва. Уважаю! Деревянная коробка, ложе для бритвы, рядом оселок, хирургическая сталь, за столько лет ни следа ржавчины.

Заворожено раскрываю бритву, легко касаясь провожу ею по оселку. Дед говорил ее не надо точить, только править, легко и осторожно.

Я осторожен. Пробую пальцем остроту… Черт! Я вспомнил цвет своей крови! Шипя и кусая губы, поливаю палец йодом. Боль! Какое уместное чувство для меня именно сейчас… Какое необычное ощущение - желание боли. Физическая боль так легко и гармонично ложится на душевную, перекрывая и затмевая ее. Какое волшебное чувство выбивания клина клином…

Стоп! Я хотел просто побриться. Иду в ванну. К черту гели и пенки, кисточка и мыло! Тщательно накладываю пену на лицо, беру в руки бритву. Точность и осторожность – вот мои главные союзники.

Вот теперь я знаю, почему бриться надо сосредоточенно, выбросив из головы все посторонние мысли…

Белоснежная пена медленно окрашивается в красное, а ведь я только начал… Шрамы украшают лицо мужчины. Украшают… Украшают… в полузабытьи веду острием лезвия от виска, по щеке, медленно опускаясь к горлу, украшение… я хочу быть красивым… Вздрагиваю. Что за чушь! Я просто хотел побриться. Судорожно смываю пену. Охренеть! Вот это побрился. Как я завтра на работу пойду?

Все с хемпом пора завязывать!

Здесь

[Олег Бритва]

Бритвой. Папиной. Опасной.

Машина мчалась по скоростной дороге, и ветер бил в лицо. Мимо пролетали деревушки, бабки с фруктами и овощами, креслами-качалками и всякой другой требухой. Солнце постоянно курсировало то на левый край, то плыло по правую руку.

Был теплый день, и облаков на небе не наблюдалось. Дашуня гнала свой кадиллак в деревню к бабуле. Рядом с ней сидел пассажир. Откуда он там взялся, было не очень понятно. Дашунина девочка прыгала по заднему сидению и играла в индейцев. Поскольку ехать надо было порядочно, дочурка постоянно придумывала себе занятия, чтобы ей не было скучно. В данную секунду она снимала в пятый раз с пассажира скальп. Бритвой. Папиной. Опасной. Но на пятый раз пассажир уже ничего не чувствовал…

http://sms.germkru.com/10.html

Дашуня гнала свой кадиллак все быстрее и быстрее. В салоне начинало попахивать…

[Олег Бритва]

"НАГРАДА БЕШЕНОГО"

[Олег Бритва]

Пошловато...
Бритье и девственность

[Олег Бритва]

Андрей Рик

Парикмахерская.


- Здравствуйте, мастера свободные есть? – спросил двадцатитрёхлетний Николай Корняков, заглядывая в небольшой зал парикмахерской, но тут же осёкся, увидев, что никого нет.
Чёрные, немного потрёпанные кожаные кресла, угрюмо пустовали, и каждое как будто беззвучно просило, наконец, пришедшего клиента, чтобы он сел именно в него. Николай провёл глазами по оббитым светло коричневыми лакированными досками стенам, на которых висели портреты молодых людей, с причёсками от простого полубокса, до разноцветного полуметрового ирокеза. В зале было всего два окна, подоконники которых украшали бледно-красные искусственные цветы.
Николай вошёл, снимая с себя кожаную куртку. Он поискал глазами, куда бы её повесить, и, обнаружив слева от себя высокую чёрную вешалку, пристроил куртку на один из крючков. Тут внимание Николая привлекла, стоящая в самом дальнем углу зала, целлофановая ширма, закрывающая небольшой кусок стены. Он уже собирался подойти и заглянуть за неё, но удовлетворить любопытство помешала возникшая неизвестно откуда стройная брюнетка, в элегантном рабочем халатике голубого цвета.
- Добрый день – улыбнулась она Николаю.
- Добрый, добрый - Николая моментально осмотрел её с ног до головы, и, придя к заключению, что тот, кто с ней спит – счастливый человек, улыбнулся в ответ.
- Присаживайтесь, пожалуйста – указала брюнетка на ближайшее к Николаю кресло на колёсиках.
Парень сел в тёплое кожаное кресло. Определённо, кто-то только, что в нём сидел и грел его своим задом. Николай поёжился. Между тем, брюнетка, развернув большую белую салфетку, завязала её вокруг шеи клиента.
- Не туго? – вежливо поинтересовалась она.
- Нет, даже приятно.
- Приятно?
- Ну, в смысле, удобно. – Николай понял, что сморозил глупость.
Ему очень хотелось познакомиться с ней, и пригласить куда-нибудь. Сейчас надо было включить всё своё обаяние, но обаяние, почему-то, не хотело включаться.
- Как стричь?
- Знаете, вот верх под девятую насадку, виски и затылок под шестую и немного чёлку оставить.
Девушка вставила в машинку насадку, и начала подстригать макушку. Машинка с негромким, но упорным жужжанием бороздила заросшую непослушными волосами голову Николая. Он смотрел на отражение девушки в зеркале. Какая же она красивая! При своём невысоком росте она имела пышную грудь как минимум третьего размера, очень красивые бёдра и загадочное, но в то же время нежное лицо. Николай точно знал, какого цвета на ней бельё, так как чёрная ткань лифчика просматривалась через тонкий халатик. Девушка посмотрела в зеркало, и, увидев, что Николай её разглядывает, ласково улыбнулась.
- Меня Лера зовут.
- А меня Коля, то есть Николай.
- Очень приятно – Лера в очередной раз показала зеркалу и Николаю свою безупречную белоснежную улыбку.
- А почему у вас клиентов совсем нет? – парень решил начать разговор с банальных вопросов, а закончить приглашением на ужин.
- Место такое. Просто рядом с жилыми домами есть ещё одна парикмахерская, а мы как бы на отшибе, поэтому и клиентов мало. А вы проездом здесь?
- Да, в командировке. Вчера приехал. Оказывается, в ваш город ни один поезд не ходит. Половину пути пришлось на попутках добираться.
Девушка уже закончила работать над верхней частью головы, и сменила девятую насадку на шестую.
- Виски прямые или косые?- спросила она.
- Что? – не понял Николай.
- Виски прямые или косые делать?
- Давайте косые.
- Хорошо.
Вдруг Николаю показалось, что в углу зеркала скользнуло что-то вроде белого тумана. Он пригляделся, но ничего не обнаружил и сразу же забыл о своём мимолётном видении. Лера между тем уже заканчивала работу, щёлкая ножницами и придавая более-менее нормальную форму чёлке. Когда в её руках неизвестно откуда появилась опасная бритва, Николай подумал о том, что предметы возникают в её ловких пальцах так быстро, что, кажется, как будто они рождаются из воздуха. Когда Лера брила сзади Николаю шею, его, почему-то, охватило беспокойство.
- Голову мыть будем?
- Будем. - ответил Николай.
Девушка включила воду, и, нагнув голову парня, сунула её под толстую струю воды. Вода была очень тёплая, Николай даже подумал, что она слишком тёплая. Он уже собирался сказать Лере, чтобы она сделала воду холоднее, как вдруг, вокруг его запястий сомкнулись вылезшие из кресла железные обручи. Руки оказались прижаты к подлокотникам кресла. Парень хотел поднять голову, но рука Леры не дала этого сделать. Через секунду бритва перерезала горло Николая от уха до уха. Кровь полилась в раковину, смешиваясь с водой. Подождав пару секунд, Лера подняла голову всё ещё живого парня, и струи крови стали окрашивать завязанную вокруг шеи салфетку. Развернув кресло к стене с портретами, девушка нажала на кнопку только что вынутого из кармана халата маленького пульта. Стена стала уходить в пол. Когда она полностью скрылась, на её месте остались полки, уставленные банками с какой то прозрачной жёлто-синей жидкостью. В каждой банке плавала отрезанная голова.
- Смотри, это всё моё! – показала Лера пальцем на головы – хочешь туда?
Ширма в углу комнаты отъехала, и из открывшегося кафельного прохода вышел огромный горбатый амбал, неся в руке такой же халатик, как на Лере, только не испачканный кровью. Лера сняла с себя покрытый пятнами халат, и надела чистый. Перекинув через плечё нуждающуюся в стирке рабочую форму Леры и взяв кресло с Николаем, амбал повёз умирающего парня за ширму. Лера нажала кнопку на пульте, и стена с портретами вернулась на своё место. Девушка улыбнулась, увидев мельтешение белых теней в зеркалах.
***
Спустя четыре дня, в зал парикмахерской просунулась рыжая голова девятнадцатилетнего парня.
- Мастера есть свободные? – спросила голова у зала, в котором пока ещё никого не было… …

Отсюда

[Олег Бритва]

Владимир ТУЧКОВ


ТАНЦОР

Виртуальный роман



***
Осипов звонил в одиннадцатое отделение милиции, на территории которого и был убит Жариков. Надо отдать должное Дюймовочке, убийство было совершено мастерски. даже с почерком, присущим уголовникам старшего поколения, чтобы запутать следствие. У несчастного было перерезано горло. Работала, несомненно опасной бритвой, поскольку лезвие настолько глубоко вошло, что даже достало до шейного позвонка.
Набрал 254-86-61. И долго слушал длинные гудки. Видимо, всем наличным составом разбирались с каким-нибудь старым знакомым, от которого ни сна, ни отдыха. Перезвонил через пятнадцать минут. Трубка хмуро ответила: — Дежурный Пилипченко слушает.
У Осипова была заготовлена роль человека, который не знает, что такое милиция, начитавшись газетных публикаций, боится ее пуще всего на свете и в то же время стремится к тому, чтобы справедливость торжествовала, а зло было наказано:
— Здравствуйте. У вас тут в марте убили человека…
— Никого у нас тут не убивали.
— Ну как же, на Зоологической улице. Горло перерезали.
— Какая у вас фамилия?
— Это не имеет никакого значения. Просто я хочу помочь вам найти преступника.
— На какой еще Зоологической, в натуре? А если и убивали, то нечего нам помогать. Сами уже столько замели, что сажать некуда. Вон, Бутырка уже по швам трещит, скоро развалится. — Наступила пауза, видимо, Пилипченко закуривал. — Пф-ф-ф. Так какая у вас все-таки фамилия? Если хотите помочь следствию, то нужна фамилия. А то в день раз по десять звонят, про заложенные бомбы фуфло гонят.
Осипов понял, что перед ним непрошибаемая стена, выстроенная из некомпетентности, отсутствия корпоративной чести и гордости и полной материальной незаинтересованности. Однако решил продолжить попытку:
— Товарищ Пилипченко, а не могли бы вы дать мне телефончик кого-нибудь из следователей? Может, он заинтересуется?
— Какого следователя?
— Да любого.
— Следователи у нас все работают. А если конкретно, то надо фамилию знать.
— Мою?
— Следователя, какой нужен.
Алексей повесил трубку, еле сдержав себя, чтобы не сказать Пилипчинко, что он полный мудак.
Пришлось снова лезть в родную милицейскую базу, отыскивать в ней одиннадцатое отделение второго РУВД центрального круга, а в нем следователя помоложе. Им оказался лейтенант Степанов, Леонид Петрович. Может, он достаточно честолюбив и пока еще не нашел более выгодной приложения своему служебному рвению. Хотя это, конечно, можно было узнать и у Пилипченко, изменив голос и назвавшись майором с Петровки. Наверняка ведь не допрет, что на Петровке есть телефонные справочники ГУВД. Однако еще раз услышать этот пацанский говорок Осипову было бы омерзительно.
Наудачу набрал номер Степанова, хоть был уже изрядный вечер, время, когда нормальные следаки расслабляются с интенсивностью, обратно пропорциональной затраченной на работе энергии. Однако этот был на месте:
— Следователь Степанов на проводе.
Нормальное начало, подумал Алексей, хоть живой человек. Коротко кашлянул, как бы преодолевая внутренние сомнения и набираясь храбрости:
— Здравствуйте, Леонид Петрович. Мне ваш телефончик на Петровке дали, капитан Шилов, если знаете. Тут такое дело получается, что я кое-что знаю об одном убийстве. Вас это интересует?
— Да, да, продолжайте.
Алексей еще два раза кашлянул. А потом деревянным голосом, без интонаций, словно долго готовил речь и наконец-то решился:
— На вашей территории, на Зоологической улице в марте месяце было совершено убийство человека. Ему перерезали горло.
— Алло!.. Алло!.. Говорите!.. Фу-фу! Алло!.. Стук-стук-стук. Алло, я вас совершенно не слышу. Алло, вы меня слышите? Перезвоните, пожалуйста, по другому телефону. Алло! Два-пять-семь-четыре-три-три-один, два-пять-семь-четыре-три-три-один. Ту-ту-ту-ту…
Ну вот, обрадовался Алексей, хоть один человек у них там нормальный. Во-первых, клюнул, заинтересовался. Во-вторых, хочет мой телефон засечь, чтобы я позвонил на аппарат с определителем номера. Этот далеко пойдет, с мозгами парень. А может быть, правда, и наоборот получится, коллеги быстро укоротят. Однако мы его определитель задавим нашим чипом, экспроприированным на Митинском рынке. Осипов набрал 257-43-31. И услышал срекотание определителя. Стрекотало долго, поскольку индикатор номера никак не мог показать ничего вразумительного. Наконец-то разочарованный лейтенант поднял трубку.
— Алло, так слышно?
— Да, получше. Но тоже что-то плоховато. А вы не могли бы…
— Леонид Петрович, я из автомата звоню, у меня на карточке очень мало времени осталось. Вы ведь, наверное, в курсе, что в марте на Зоологической улице был зверски убит человек? Извините за каламбур. — Осипов понял, что ляпнул совсем не то, по роли ему не положено каламбурить, а если уж сорвалось, то уж следует не замечать этого. — На днях я тут невольно для себя кое-что узнал. И мог бы оказаться для вас полезным. Вы ведь знаете этот случай?
— Ну, я так сразу затрудняюсь ответить. Надо бы документы поднять. Знаете, я как следует подготовлюсь и где-нибудь завтра позвоню вам. Идет? Вы мне свой телефончик оставите…
— Леонид Петрович, давайте уж лучше я вам. Дома у меня телефона нет. А со службы, знаете, мне не вполне удобно. Дело-то серьезное. Коллеги начнут что-нибудь домысливать. Сплетни пойдут.
— Тогда, может быть, встретимся, если опасаетесь. С глазу на глаз. Чтобы ваше время сэкономить, я бы мог к вам подъехать. Лады? Кстати, а как вас называть?
Вот, зараза, подумал Алексей, цепкий как тунгусский клещ! Но нас голыми руками не возьмешь. Мы из того же ведомства.
— Николай Степанович я. Нет, все же не хотелось бы всего этого, если честно признаться. В свидетели запишите. А свидетель сейчас — существо очень недолговечное. Многие до суда не доживают. Если бы мы общались по поводу того, что кто-то в трамвае кошелек вытащил, тогда, конечно, пожалуйста. А то ведь дело очень серьезное, бритвой по горлу-то. Давайте все же я вам позвоню. Сведения-то у меня очень для вас должны быть интересными. Расскажу и до свидания. А вы уж там решайте.
Степанов был совсем не глуп. Поэтому упорствовать не стал. Договорились, что будет ждать звонка завтра в восемь. Все же лучше синица в руках, чем свидетель на воле.
Что собирался рассказывать Осипов следаку? Конечно же, не об игре "Мегаполис", не о Дюймовочке-Уваровой, которая играла в ТЮЗе, потом умерла, после чего стала убивать людей, не о Жарикове, труп которого был погребен, не будучи опознанным. Что-нибудь совсем другое, несущественное, что не могло бы никому навредить. Например, ехал в метро, услыхал, как один паренек рассказывал другому о том, что у них на АЗЛК работает человек, который видел, как в марте на Зоологической улице один мужик перерезал другому горло бритвой и убежал. Прихрамывал на правую ногу. Побежал к метро. Что-нибудь наплел бы.
Ему же надо было выяснить у Степанова, действительно ли было совершено данное преступление. Хоть оно и есть в базе данных, но это еще ничего не значит. Потому что электронный носитель информации, в отличие от бумажного, хранящегося в сейфе, порой преподносит и не такие сюрпризы. Надо было попытаться узнать и о том, опознан ли труп или нет.
Конечно, насчет версий Степанов ничего не скажет. Потому что неглуп. Даже если арестован подозреваемый, то и это будет скрывать. Однако стоит попробовать, стоит. Конечно, не проговорится, но, возможно, даст какие-то зацепки, какие-то косвенные свидетельства, которые можно будет как следует проанализировать и прийти к какому-либо выводу. Логика — инструмент могучий.

На следующий день Алексей позвонил в десять минут девятого. Не потому что опоздал, а просто не хотел лишний раз показывать свою заинтересованность в этом разговоре. И очень удивился, когда и через пять секунд, и через десять, и через минуту никто не взял трубку. Решил, что неправильно соединили. Снова набрал. Тот же самый результат. Ах, да! Это не тот телефон, он ждет по тому, где установлен определитель номера. Но снова пять секунд, десять секунд, минута — длинные, как ноябрьская погода, гудки.
Засаду на меня что ли устроил? — неумно и отнюдь не иронично подумал Осипов.
Вдруг раздался звонок. Алексей поднял трубку, раздраженно:
— Да.
— Николай Степанович, здравствуйте. Еле до вас дозвонился.
Ах, блин, ну и ловок! Видать, снюхался с кем-то из наших, из отдела коммуникаций. И эти козлы митинские хороши, всучили сюрприз! — Осипов параллельно и остервенело думает, и наигранно отвечает:
— Ах, это вы, Леонид Петрович!
— Да уж, я. Так я по поводу вчерашнего дела. Вы, вероятно, хотите сказать, что Жарикова убила Дюймовочка? Угадал? Да, может быть, вас все же называть Алексеем Дмитриевичем?
Буря мыслей и чувств пронеслась внутри Осипова, сотрясая весь его организм и каждый орган в отдельности. Досталось даже мозжечку. И он совершенно откровенно, естественно, уже своим нормальным тоном спросил:
— Скажите, Леонид, почему же вы сидите в этой краснопресненской жопе номер одиннадцать?
— Так надо же где-то начинать, — не менее откровенно ответил Степанов. — Я так думаю, Алексей, что надо бы нам встретиться и как следует все обсудить. Кошки-мышки закончились. Наверное, у меня. Согласен? Хоть и оба мы лейтенанты, но, согласись, мои ходы точнее оказались.
— Да, блин, припечатал ты меня. Обеими лопатками. Но, думаю, у меня рациональнее. Потому что нам придется по Сети лазить, а у меня, как сам понимаешь, для этого больше возможностей. Нестандартная машина, специальный программный пакет. А у тебя ведь, наверняка простой Пентиум. Так?
— Хорошо, договорились. Только адресок скажи.
— А-а-а! Не до конца ты меня просек! Не до конца. Кстати, скажи, а то сгораю от нетерпения, — замочили в марте кого-нибудь на Зоологической?
— Нет, это полная туфта. Видимо, кто-то в милицейскую базу сует дезу. По нашему отделению ничего такого не зарегистрировано. Да и с парнями я поговорил, никто ничего не знает.
— Да, придется нам с тобой покорячиться.
— Покорячимся. Ну, жди.
— Адрес-то запиши.
— А зачем, я его знаю. Точка с запятой, закрывающая скобка.

[Олег Бритва]

В двух шагах от рая - Естафьев Михаил :: военные


Лейтенант Шарагин пристально изучал в небольшом треснувшем с одного
края зеркальце свой новый облик. В зеркале отражались серо-голубые глаза,
выбритый подбородок со свежим порезом от бритвы, правильной формы нос,
густые усы, соскабливаемые опасной бритвой последние островки растительности
на голове, от чего белая кожа на черепе, резко контрастировавшая с красным
горным загаром лица, как бы натянулась, словно на барабане.
Именно таким хотел видеть себя Шарагин - бритым наголо.
Природа, работая над лицом лейтенанта, явно схалтурила малость, придав
ему черты скупые, стандартные, лишенные какой бы то ни было
индивидуальности, эдакую русскую многотиражность.
Не отрываясь от собственного отражения, Шарагин театрально выдержал
паузу, прежде чем спросил бойца, как бы невзначай:
- Что там старший лейтенант Чистяков?
Дежурный стоял у него за спиной, подпирая косяк двери и крутил на
пальце ключи на цепочке:
- Товарищ старший лейтенант приказал не будить.
- Кажись, заканчиваем, - сказал сержант, выполнявший ответственную
функцию цирюльника.
- Такой талант пропадает, - подсмеивался над приятелем Титов. - Вместо
того, чтобы полтора года жопу под пули подставлять, лучше бы в полку
парикмахером работал, а Панас?
- Шел бы ты на хер, Тит! Извиняюсь, конечно, тварыш лейтенант, за
грубость неуставную, но с Титом только так можно, иначе за .бет-замучает,
как Пол Пот Кампучию. Х-х-ха-ха-ха!...
- Вы не отвлекайтесь, товарищ сержант, - обрезал лейтенант Шарагин. -
Внимательней надо быть, когда бреете командира!
В отличие от младшего сержанта Титова, большого и тупого балбеса, в
сержанте Панасюке находил он зачатки человечности, и даже за срок службы не
все они завяли. Панасюк был родом с Алтая, тощий, как белорусский
крестьянин, длинный, как флагшток, жилистый и выносливый. Панасюк любил
хохмить, заядло курил, дохал от курения, матерился через слово, а когда
смеялся, то под глазами и на лбу выступали не по возрасту ранние и глубокие
морщины. Говорил он обычно с каким-то протяжным ксендзовским акцентом: "Шо
вы волнуетесь, тварыш лейтенант? Поручите это дело мне - все будет
чики-чики".
- Ночью продсклад кто-то обчистил, - Шарагин поймал в зеркальце
бегающие глаза младшего сержанта Титова. - Не дай Бог кто-то из нашей роты
замешан, контужу на месте!
- Ночью все дрыхли, товарищ лейтенант, - клятвенно заверил Титов.
Сержант Панасюк подтвердил, что, мол, не из их роты, вытер взводному
шею вафельным полотенцем:
- Готово.
Панасюка лейтенант Шарагин выделял еще и потому, что сержант,
заправлявший бойцами круто, никогда не позволял себе измываться над
собратьями по роте, не превращал службу подчиненных в рабство, и, самое
главное, сдерживал в меру сил других дедушек.

...особенно таких олухов, как Титов...

подумал Шарагин.
"Воспитательные" приемы, как например "прописка", когда лупили новичков
в роте по голым жопам дерматиновыми шлепанцами, так что на следующий день
они и присесть в столовой не могли, поглаживали через форму синячные
ягодицы, проводились в строжайшей секретности. Входило это в негласный
солдатский ритуал, и командиры, при всем желании, не уследили бы, не
остановили бы. Потому-то и Шарагин не переживал по этому поводу. Не в силах
был один взводный прервать сложившуюся за годы традицию взаимоотношений
молодой-чиж-черпак-дедушка. Ничего не попишешь, ничего не изменишь.
Беспричинная импульсивная жестокость, злость и одновременно детская
наивность, сентиментальность, неожиданная доброта, жалость, благородство,
сострадание с легкостью переходящее к ненависти, впрочем, ненависти скоро
забывающейся, - все это каким-то загадочным образом испокон веков
соседствовали в офицерах и солдатах русской армии, да и, пожалуй, почти в
любом русском мужике.
- Бляди! - вдруг крикнул на всю казарму старший лейтенант Чистяков.
Этот регулярно повторяющийся в течение последних недель крик офицерской
души, которая хотела домой, был адресован всем сразу: и армии, и
Афганистану, и солдатам из наряда.
Младший сержант Титов предусмотрительно покинул бытовую комнату и
спрятался в каптерке. Знал Титов, что если Чистяков вышел из комнаты в
дурном расположении духа, лучше на глаза старлею не попадаться.
- Побрился? Молодец! - выпалил Чистяков, проведя рукой по гладкому
черепу приятеля.
- Ну как? - наслаждался бритым видом Шарагин.
- Нормально, мы это проходили. Пошел на ... отсюда! - заорал он на
заглянувшего в бытовку бойца из наряда. - Видеть не могу эти рожи! Не
завидую тебе! Дембеля у нас, конечно, у-у-у-х - орлы! А уедут, с кем будешь
воевать? Прав я, а, Панасюк? - старлей вдруг обратился к сержанту, и без
всякой причины, просто для профилактики, как называл это сам, резко всадил
ему кулак в живот.
Панасюк согнулся пополам, выронил опасную бритву, широко раскрыв от
боли рот:
-...эт...эт...это вы правильно подметили про орлов, тварыш старший
лейтенант, - после минутной паузы и затмения в голове, восстановив дыхание,
с кривой улыбкой на лице ответил тронутый комплиментом сержант.

[CEP}I{AHT]

Первая бритва
Шмерлинг С. Б

Это случилось неподалеку от речки с выразительным названием Горный Тикич, ранней весной. Наш полк израсходовал снаряды и вынужден был задержаться, пока их не подвезут, в большом украинском селе.

Пушки и машины заполнили дворы и проулки, мы не очень-то радели о маскировке: что уж стараться, когда фрицев гонят вовсю. К нам присоединились под вечер, на ночлег, и тыловые части: вместе спокойнее и веселее. Разумеется, охрану выставили, нарядили сменные патрули. Одного мы не ведали, что немцы оставили своего соглядатая. Их радист-разведчик расположился хитро — в трубе старого, давно бездействующего кирпичного завода и поддерживал связь по рации со своим начальством. В наступивших сумерках скопление наших войск, наверное, представлялось ему достойной поживой для фашистских пикировщиков.

...Старший лейтенант Валерий Меньшов рано улегся спать, так уж хотелось ему добрать за пять бессонных суток наступления, когда он с танками гнал противника по весенним шляхам. Проверив караулы у машин и пушек, он залег на сеновал и мигом заснул в душистой постели. Проснулся чуть свет с чувством свежести и бодрости. Солнце лишь обозначило свое появление, но уже посылало по-южному теплые лучи. Воздух был чист и прозрачен — ни тебе танковых выхлопов, ни запахов солярки и бензина, ни дыма и пороховой гари. А тишина стояла неслыханная. Видно, наши танки ушли далеко. Небо — девственно чистое, ни единого самолета. Не утро, а подарок. И грех им не воспользоваться.

Прежде всего Валерий решил спокойно, с удовольствием побриться. С удовольствием еще и оттого, что его бритва хранила память о доме. Она была замечательной, хотя бы потому, что была его первой бритвой.

Он вынул из вещмешка небольшую аккуратную коробку, обтянутую плотным, в елочку, материалом сиреневого цвета и любовно оглядел: отлично сохранилась и выглядела так же, как в апреле сорок первого года, когда мама подарила ее в день рождения. Откроешь — и в уютных гнездах увидишь маленький медный тазик и стаканчик, блестевшие, как пожарная каска. В отдельных гнездах находились части никелированного станочка, пачка лезвий, кис точка в футляре. Апрельский подарок преподнесли Валерию со значением: он знаменовал признание его мужчиной и к тому же оказался настоятельно необходим. До этого Меньшов- младший брился (если это можно признать бритьем), как бы слизывая едва заметный пушок с розовых щек заброшенной отцом «безопаской». Этот процесс вызывал улыбки родителей и колкие замечания смешливой старшей сестры Лельки; за ней уже ухаживали кавалеры, и в ее глазах он был мальчишкой, который играет во взрослого. «Можешь и с этим пухом походить, — раздражающе бросала она, — сам ты еще Пушок». Это прозвище прицепилось к нему. Может, восьмилетнему ребенку подходящее, в семнадцать лет оно обижало.

Глядя на дареную бритву, он горько улыбнулся. Сейчас бы, после трех лет войны, простил бы ей и «Пушка», и все другие подначки и шутки, лишь бы ее увидеть. Но это было невозможно: Леля погибла под Сталинградом, на правом берегу Волги, в блиндаже накрыло бомбой.

Да, бритвенный прибор ему был дорог и как память о самых близких людях.

Внимательно изучив в зеркальце свое лицо, с горечью усмехнулся: легкомысленная и прекрасная юность, увы, прошла. Открыл заветную коробку, налил в стакан воды, снарядил станочек и стал кисточкой усердно добывать пену из жалкого обмылка.

...Меньшов еще не приступил к бритью, когда получив целеуказание от разведчика-радиста, сидевшего в трубе кирпичного завода, немецкое начальство приняло решение и приказало поднять пикировщики с ближайшего аэродрома. Как и у нас, у противника тоже, еще в ту пору, существовали дутые цифры и приписки. Разведчик, находящийся в трубе, или от страха, у которого глаза велики, или от тщеславия явно приумножил наши силы, возможно, до целой дивизии. И когда Валерий разложил бритвенный прибор и взглянул в зеркальце, в воздух по тревоге были подняты несколько эскадрилий «Юнкерсов-87», которые из-за особой формы стоек шасси именовались у нас «лаптежниками». Воздушная армада взяла курс на украинское село, на случайный гарнизон, воины которого еще не отошли от сладкого после ратных трудов сна.

Валерий сбивал в медном тазике мыльную пену, но мыслями был далеко. В детстве он любил смотреть, как бреется отец. Тот вставал рано, чтобы наносить воды и дров, а потом принимался священнодействовать. Не глядя в по тускневшее зеркало, брился, как говорил, наизусть. Мальчик следил за таинственным отражением его худого, нервного лица. Оно меня лось на глазах, старело и молодело. Взбитую легким движением кисточки пышную пену отец наносил на щеки и подбородок, превращаясь в сказочного Деда Мороза. Вызывали восторг у мальчика мелькания старенькой, сточенной до узкого клинка опасной бритвы, решительно сметающей колючую щетину и безошибочно обходившую нос, рот, уши, и вдруг делали отца моложе, чем прежде. «Какой же он ловкий и смелый», — думал мальчик.

Об этом вспомнил гвардии старший лейтенант Валерий Иванович Меньшов, вымучивая жалкую пену из обмылка. Поглядел в зеркальце. Эге-ге, где же былой пушок на нежных щеках, которые мама называла девичьими? Он совсем не тот, хотя ему всего двадцать первый год. И дело тут не только в осколочной ране, прочертившей щеку, а, пожалуй, в глазах, ставших из блестяще-синих серыми, глядевших пытливым и строгим, словно прицеливающимся взглядом. Прихватив клок мыльной пены, он понес его к щеке, когда услышал тревожно-знакомый небесный гул и взглянул в окно.

Все видимое пространство неба закрывали черные силуэты «юнкерсов». Уронив кисточку, офицер бросился из хаты...

К селу на средней высоте приближалась девятка «лаптежников». Первая ее тройка разом «клюнула» и с ревом и стоном пошла в пике. Сколько раз, начиная с сорок первого, видел и переживал солдат, сержант, офицер Меньшов их хищный бросок. И всегда был при деле — у пушечного прицела, у орудия, в ровике комбата. Теперь же, безоружный и беспомощный, он знал единственный способ действия — хлопнуться на землю. Те, кто пытался бежать, гибли. И он упал там, где стоял. Оступившись, упал неловко, спиной. При падении голова ударилась о что-то упругое и уперлась в него затылком. Он лежал с открытыми глазами...

Прямо на него шел самолет с хищно изогнутыми крыльями, и из-под его брюха выпала бомба-кассета. Сверлящий уши рев заставил на мгновение зажмуриться, когда открыл глаза, самолет выровнялся, набирая высоту, а кассета раскрылась, посеяв множество мелких бомб. Минули секунды, и они, взрываясь, заполнили все ближнее пространство дымом и гарью. Валерий инстинктивно вжался в землю и сно ва почувствовал затылком что-то упругое и холодное. Ахали взрывы, свистели, визжали осколки. Они проносились над ним, глаза сами закрывались, шевелились волосы. Все гремело, рвалось, стонало. На какое-то мгновение он провалился в небытие. Когда к нему вернулось сознание, пришла мысль, что он был мертв и воскрес. Так повторялось несколько раз. Наконец, послышался гул удаляющихся моторов, и медленно возвращалась тишина. Небо, минуты назад, заполненное черными крестами «юнкерсов», снова засияло весенней голубизной. Зато земля горела, дымилась, над ней витали пыль и гарь. Меньшов поднялся и оглянулся, чтобы узнать, где же он лежал. Оказывается, у самого колеса грузовичка-газика, единственного из тех, что полк получил в Подмосковье и чудом добравшегося до Украины. Сколько раз его выдирали из сугробов и весенней хляби, тащили на прицепе у «студебеккера». Оказывается, во время бомбежки Валерий упирался затылком в его скат. Вот что было упругим и холодным. Но, боже мой, во что превратился этот скат, резина была изрешечена осколками и сжалась. Он попытался сосчитать пробоины, но сбился со счета... Сколько же горячих осколков просвистели у самых глаз, у щек, лба, висков? И ни один не затронул его. Чудо?

Он родился заново. А ведь и одного было достаточно. Кровь прилила к лицу, заколотилось сердце... «Ну что ты, что ты, — успокоил он себя. — Было ведь такое же страшное... И еще будет».

Все, кто побежал и хотя бы попытался сменить место, были ранены или погибли. Полдня полк приводил себя в порядок, раненых отправляли в медсанбат, искореженную технику — в армейские тылы. В полдень привезли боеприпасы и горючее. Грузили. Готовились к маршу. И только на закате солнца Меньшов зашел в хату, где ранним утром так и не успел побриться. Она была полуразрушена, истерзана осколками', соломенная кровля сгорела, хозяйский скарб разбросан и изломан, все было в ошметках земли, углей и пепле.

Все-таки Валерий принялся искать свою замечательную бритву, единственный предмет, напоминавший ему о доме. Он долго копался на пожарище среди обломков и огара. И на шел: в жалкий комок картона превратилась ладная сиреневая коробка, в осколки — светлое зеркальце. Пропал помазок и стаканчик, зато нашелся блестящий тазик. Он еще долго отыскивал станочек и нашел — его занесло в угол. Как ему обрадовался Валерий.

Чудно, но в тазике сохранился обмылок. Меньшов выпросил у помначштаба помазок и уже в темноте упрямо побрился. Как когда-то брился отец. Наизусть.

Взято отсюда:
http://militera.lib.ru/prose/russian/shmerling2/02.html

[Олег Бритва]

Владимир БЕЗЫМЯННЫЙ


МАНЬЯК
отрывок


Дома майора встретила тишина. Дверь была заперта, и когда он переступил порог, то обнаружил, что вся квартира залита кровью. На днях должна была прилететь на несколько дней из Штатов Татьяна, бывшая жена, и ее сестра, приехавшая, чтобы повидаться с нею, нашла в этой квартире мученическую смерть. Убийца - или сколько там их было? - истязал ее долго.
Полосовал, рвал трепещущую плоть, пытался насиловать, но что-то у него не вышло, изнасилования не было - эксперты высказались однозначно. В запале убийца изгалялся уже над трупом. Отрезанные соски, исполосованный бритвой живот - самые безобидные из нанесенных увечий. Опасная бритва валялась здесь же, рядом. Обычная трехрублевая "Заря", каких еще недавно полным-полно было во всех галантерейных магазинах. Соне, дочери майора, "повезло". Если это слово не звучит кощунственно. Она, по крайней мере, не страдала. Той же бритвой убийца полоснул ей, спящей, по горлу. Девушка не дожила неделю до своего шестнадцатилетия...


Взято тут

[CEP}I{AHT]

Секрет чистого бритья
Бек Александр Альфредович
1989

В течение двух-трех дней мы отработали задачу. По всем пяти направлениям прошли взводы, промерили маршруты солдатскими шагами. Был составлен документ, в котором мы указали расстояния, расчет времени на сбор, на движение, на развертывание.

Тихим студеным утром, лишь занялся поздний ноябрьский рассвет, я верхом на Лысанке повез эту бумагу в штаб дивизии. Присыпанная снегом обочина проселка была звонкой, отчетливо цокали подковы, порой с хрустом проламывая тонкий белесый ледок на просушенных морозом лужицах.

Вот и деревня Шишкине, где обосновался штаб Панфилова. Там мне передали распоряжение генерала: принести документ лично ему. Я пошел в избу, где жил Панфилов.

Пожилой солдат-парикмахер, честь честью обряженный в белый халат, брил командира дивизии.

— Входите, сейчас освобожусь. Присаживайтесь, — сказал Панфилов. — Товарищ Зайченко, поспешайте.

— Еще машиночкой пройдусь по шее... Подмоложу сзади.

— Нет, нет. До следующего раза.

Парикмахер неодобрительно крякнул. Исчерна-загорелая шея Панфилова действительно уже поросла седоватым пушком. Казалось бы, еще совсем недавно, в первые дни затишья, я видел ее начисто остриженной. Да, ведь уже больше двух недель длится передышка.

С едва слышным шелестом бритва снимала белоснежную пену со щек генерала. Обнажились глубокие складки вокруг рта. Постепенно от пены очищался подбородок твердого рисунка, упрямый, крутой. Еще движение бритвы — и стала видна мягкая выемочка в середине подбородка.

— Когда же, товарищ генерал, по-серьезному займемся? — спросил парикмахер.

— Вот заработаем гвардейскую, тогда подмоложусь. Предамся в ваши руки. Обещаю.

Панфилов шутил. Однако и в шутке, как известно, приоткрывается душа. Недавно несколько особо отличившихся дивизий Красной Армии получили звание гвардейских.

— Но и вы мне обещайте, — продолжал Панфилов, — в такой день, если он придет, не оставлять меня небритым. Пусть хоть земля ходуном ходит, а вы...

Генерал лукаво прищурился. Мне вспомнился его рассказ о том, как немецкие танки, ворвавшиеся в Волоколамск, приблизились к штабу дивизии. "Обстановочка, товарищ Момыш-Улы, была та"... Следовало успокоить мою штабную публику. Решил побриться, вызвал парикмахера. А на улице грохот, пальба... Парикмахер бросил бритву, кисточку, сбежал... Но ничего, еще часика три там продержались".

— А вы, товарищ Зайченко, должны оправдать свою фамилию.

Парикмахер обиженно опустил бритву.

— Товарищ генерал, опять вы... Уже добрались и до фамилии...

— Нет, вы меня не поняли. Я сказал: оправдать свою фамилию. Репутация у зайца неважнецкая, но на самом-то деле...

Панфилов выпростал руку из-под подвязанной вокруг ворота салфетки, его сухощавые пальцы сложились щепоткой, как бы что-то ухватив.

— На самом-то деле у зайчишки мужественное сердце. Доводилось вам слышать, товарищ Момыш-Улы, что заяц-степняк выдерживает взгляд орла?

— Да, я человек степной. Слышал.

— Видите, не выдумал... Мне говорили так: нацелившись, птица гадает с высоты на зайца. А тот глядит на хищника и задает стрекача только тогда, когда орлу-зайчатнику уже поздно менять направление. Вот он каковский, серенький заяц! Чего же обижаться?

Бритье закончено. Свежо блестят спрыснутые одеколоном смуглые щеки генерала.

Парикмахер складывает свое походное хозяйство. Панфилов смотрит в зеркало, касается пальцами выбритой кожи.

— Чистенько. Отлично. — И обращается ко мне: — Вам известен, товарищ Момыш-Улы, секрет чистого бритья? Думаете, лишь острое жало? А ну, спросим у мастера.

Парикмахер прокашлялся.

— Намылка много значит.

— Не угодно ли: намылка. Этому меня еще в первую войну учили старые солдаты: намыливай и намыливай. И еще намыливай.

— А в Литве, — сказал парикмахер, — работают, товарищ генерал, так: мастер намылит, а потом еще втирает пальцами.

— Втирает? — Панфилов рассмеялся. — Вы слышите, товарищ Момыш-Улы? А?

Он вновь погладил подбородок, застегнул воротник кителя, встал. Я тоже поднялся.

— Одним словом, победа куется... — Генерал прищурился. — До бритья. До первого касания бритвы. Вы меня понимаете?

Разумеется, я понимал: о чем бы он ни заговорил, его мысль возвращалась к предстоящему сражению. Неотступное размышление, вынашивание идеи боя — иных слов не подберешь, чтобы выразить состояние Панфилова.

Он повернулся к парикмахеру:

— Так, значит, обещаете? Ну, по рукам! Спасибо! Идите.

Мы остались вдвоем. Панфилов оглядел меня.

— Вы, кажется, в обновочке?

Действительно, я приехал в новой стеганке, слегка суженной в манжетах и ушитой в талии. Перехваченная поясным ремнем, она, эта телогрейка, конечно, отличалась от обычного грубого ватника.

— Замечаете, — продолжал Панфилов, — что в последнее время командиры у нас стали франтоваты? Добрый знак! Ну-с, привезли грамотку?

Я подал генералу документ. Панфилов развернул бумагу, долго всматривался.

На столе лежала раскрытая коробка папирос. Рука генерала потянулась туда, он взял папиросу, стал разминать в пальцах, спохватился, протянул коробку мне:

— Закуривайте, товарищ Момыш-Улы.

На свет из кармана его кителя появилась поблескивающая никелировкой зажигалка.

— Уж и бензин первостатейный, — сказал он, — а иной раз все-таки капризничает. Штучка с секретом.

На минуту зажигалка спряталась в его сжатой ладони. Панфилов продолжал читать схему. Потом высек огонь. Мы задымили.

— Рекогносцировку на конечных пунктах делали?

— Да, товарищ генерал.

— Кто делал?

— Командиры рот. А на четвертом и на пятом направлениях побывал и я.

Генерал задал еще несколько вопросов, потом ласково похлопал меня по плечу. Видимо, документ его удовлетворил. Впрочем, следует сказать сильнее: доставил удовольствие. Ведь если подчиненный понял, схватил твою мысль, сделал именно то, чего ты ждал, чего хотел, — это большая радость.

— Разрешите передать документ в штаб? — произнес я.

— Нет, поступим иначе. — Взяв трубку полевого телефона, Панфилов вызвал оперативный отдел штаба дивизии, к кому-то обратился: — Зайдите ко мне. Хочу вам показать, как отрабатывают документы в батальоне.

Такова была похвала генерала. Потом он спросил:

— Команда истребителей танков у вас выделена?

Уже не первый раз, как вы, наверное, помните, он задавал этот вопрос.

— Да. Взвод.

— Взвод? Целиком? Вы, следовательно, людей не отбирали?

— Во взводе, товарищ генерал, люди сжились. Друг другу верят.

— Вы, возможно, правы... Кто командир?

— Лейтенант Шакоев.

— Дагестанец? Мотоциклист? Сорвиголова?

Я ответил кратким "да". Будучи до войны преподавателем института физической культуры в Алма-Ате, Шакоев действительно приобрел там некоторую известность как участник конских ристалищ и мотоциклетных гонок.

— Пожалуй, подойдет, — сказал генерал. — Военный человек должен быть немного озорным. Да, подойдет, Пришлю ему в помощь на денек одного командира, который сколотил крепкий отрядик истребителей. — Панфилов подумал. — Да, только на денек. Ждите, товарищ Момыш-Улы, моего посланца.

— Есть.

— Теперь вот еще что, — продолжал генерал. — Завтра к вам прибудет пополнение. Небольшое. Полсотни бойцов. Народ зеленый, молодой. — Панфилов почесал за ухом. — Боюсь, вы уже не успеете с ними поработать. Но встретьте их достойно. Продумайте это. Пусть сразу ощутят традиции батальона. Традиции-то у нас с вами уже есть. А, товарищ Момыш-Улы? Вы меня поняли?

Как видите, разговор был недолог.

— Понял, товарищ генерал. Разрешите идти?

— Да, да! Езжайте, езжайте. И у меня и у вас работенки еще много.

Пополнение прибыло на следующий день. Об этом доложил мне Рахимов. Я приказал выстроить батальон в укрытом месте за стеной уже по-зимнему оголенного леска и вести туда прибывших.

Верхом на своей гнедой лошадке, насторожившей уши, будто чувствующей значительность минуты, я выехал к строю батальона.

За ночь мороз отпустил; снег потемнел, кое где вовсе сошел, обнажив сырую землю; с голых сучьев березы и ольшаника, а также с листов дуба, бурых, покоробленных, но не сшибленных вьюгами, морозами, падала капель.

Роты стояли, прижимаясь к опушке. Рахимов скомандовал: "Смирно!", подбежал с рапортом. Я смотрел на шеренги, на лица, на поблескивающие грани штыков. К горлу опять, как и в былые времена, подступил комок волнения. Мой батальон! Ряды бойцов, о которых комбат в донесениях — и в собственной душе — говорит: "я". Резерв Панфилова, резерв, который, лишь только поступит приказ, двинется туда, где загрохочет молот главного удара немцев. Вот он, поредевший, не раз повидавший кровь и смерть, хоронивший павших батальон — не значок на карте, не чертежик в оперативном документе, а ряды людей с винтовками у ног, с брезентовыми подсумками, где до поры скрыта грозная тяжесть огня, ружейные патроны, по сто двадцать на бойца. Поредевший... Нет, после боев, после потерь батальон словно сбит плотнее.

Сразу я увидел и пополнение, выстроенное в стороне, — сплошь юношеские лица, светлый тон шинелей, еще не породнившихся с окопной глиной. На краю этой полоски стоял человек постарше, приблизительно лет сорока. На его рукаве была нашита незаношенная, не подтемненная войной суконная красная звезда — знак политработника. Отделившись от строя, он зашагал ко мне. На ходу поправил, сдвинул повыше явно великоватую для него бобриковую шапку, открыв глубокие залысины. Солдатская шинель, солдатский пояс из простроченного толстого брезента, кирзовые сапоги с короткими широкими голенищами — все было на нем грубым. А лицо не грубое. Казалось, оно отвыкло от румянца, щеки и теперь, на воздухе, оставались желтоватыми. Он шел, неумело печатая шаг, устремив на меня серые глаза. Остановился. Доложил, что прибыл в мое распоряжение в составе пополнения числом пятьдесят два человека. Назвал себя: политрук Кузьминич. Я выслушал его, взяв под козырек.

— Давно ли в армии?

— Второй месяц.

— Где раньше работали?

— В институте экономики. Научный сотрудник.

— Кто-нибудь из офицеров с вами еще прибыл?

Видимо, слово "офицеры", которое у нас тогда только-только прививалось, резнуло Кузьминича. Он переспросил:

— Из средних командиров и политруков?

— Да.

— Никого больше. Один я.

Втайне вздохнув, я опять поглядел на ряды батальона. Скупо, очень скупо возмещались наши потери. Вон на фланге первой роты стоит чернявый Брудный. Когда-то это место занимал ловкий, щеголеватый Панюков, потом белобрысый Дордия. Их нет уже с нами. Нет и Донских, Севрюкова, Кубаренко... Еще свежи в памяти взвивы огня над горящими стогами, когда мы в красноватой полумгле отходили мимо наших разбитых орудий, мимо насыпанного нашими лопатами холмика братской могилы.

Неподалеку от Брудного виден высокий, красивый кавказец лейтенант Шакоев, который командует взводом истребителей танков. Различаю бойцов этого взвода — пятидесятилетнего, со свисающими пшеничными усами Березанского, силача Прохорова, коротышку Абиля Джильбаева. К поясам приторочены громоздкие, с длинными ручками противотанковые гранаты в чехлах. По нескольку гранат имеют и другие роты.

Центр строя занимает выделенная интервалами вторая рота. В ней осталось лишь человек восемьдесят, почти столько же выбыло в боях. На фланге возвышается верзила Заев. Встречаю взгляд Ползунова. Его потертая шинель заправлена, солдатская кладь пригнана, как у старого служаки. Вдоль строя всюду блестит темная сталь затворов.

Нас мало. Невелико пополнение, которое сейчас, в эту тяжелую годину, прислано нам. И все же мы сила! Сила, имя которой — батальон!

— Товарищ политрук, ведите людей ко мне! — приказал я.

Выстроенные по двое, приблизились те, кому предстояло делить нашу судьбу.

Красноватые на ветру молодые лица под серыми ушанками были внимательными и несколько оторопелыми. Я понимал, что творится в душах этих солдат-новичков. Недолгая выучка в тылу — и вот фронт, передовая. Почему же тут тихо, спокойно? Где же враг? Когда же бой? И какая тайна кроется в этом коротком слове "бой"? Да, они изведают страх и даже ужас, будут мужать под огнем. Но как же теперь, накануне боя, — быть может, самого жестокого из всех, которые знавал батальон, — как теперь укрепить дух этих юношей? Что я смогу сделать в те дни, что остались нам до боя?

Обратившись к новоприбывшим, я громко сказал:

— Товарищи, сегодня вы станете бойцами батальона, которым я командую. Вы обязаны знать, в какую семью вас принимают. Мне, командиру, неудобно хвалить своих солдат, но сейчас скажу: и внуки и правнуки назовут нас храбрыми людьми. Посмотрите на них, моих воинов, с этого часа ваших братьев. Всего месяц назад они тоже были новичками на фронте.

Далее я кратко изложил боевой путь батальона:

— Они, эти бойцы; огнем отражали атаки, сами били, гнали немцев, врывались в занятые врагом села, шагали по вражеским трупам. Эти люди, которых вы видите, отходили под пулями, не теряя боевых порядков. Трижды они бывали окруженными и пробивались к своим, нанося врагу потери. Эти люди принимают вас в свое боевое братство.

Вновь оглядев роты, протянувшиеся вдоль опушки, я крикнул:

— Муратов, ко мне! Джильбаев, Курбатов, Березанский, ко мне!

Первым встал передо мной скороход Муратов. Легко подбежал и Курбатов, вскинул голову, красиво посаженную на крепкую, мускулистую шею, замер. Маленький Джильбаев поотстал. Немного запыхавшись, он встал в ряд, взял к ноге винтовку. Последним добежал или, вернее сказать, дотопал неторопливый Березанский. Сначала прокашлявшись, он лишь затем расправил грудь.

— Смотрите на них. Это мои солдаты.

Я по-прежнему говорил громко; из леска откликалось приглушенное эхо.

— Вот Муратов, связной командира роты. Поглядите на него: обыкновенный человек, такой же, как и вы. Он был ранен в руку, мог уйти лечиться, но остался с нами. Разве это не герой? Вот рядом с ним Курбатов. Он представлен к званию младшего лейтенанта. Красивый парень! Залюбуешься. Но он станет командиром не из-за того, что красив, а потому, что хранит воинскую честь. Вот Березанский. Сколько ему влетало от меня за неповоротливость! А в бою, когда пуля скосила командира взвода, я приказал ему быть командиром — и взвод удержал позиции, отбил немцев. Разве это не герой? И все, — я опять показал на ряды батальона, — все до единого такие. Вы, товарищи, тоже станете такими.

Воззрившись на меня узкими глазами, Абиль Джильбаев с любопытством ожидал, что же я скажу про него. Он не знал за собой ни одного подвига.

— Вот Джильбаев, — продолжал я. — Он малорослый, слабосильный, много раз я его ругал, однажды чуть не расстрелял, но и он прошел с нами путь героев.

Джильбаев по-детски улыбнулся.

— Почему они стали такими? Потому, что понимают, что такое долг, что такое совесть и честь воина. Долг перед Родиной — это...

На мгновение я приостановился, заглянул в свое сердце. Да, имею право сказать от всего сердца:

— Долг — это самая высокая святыня солдата.

Далее моя речь продолжалась так:

— Какие требования я буду предъявлять вам? Буду требовать строжайшей дисциплины. Нянчиться с вами я не намереваюсь. Поблажек от меня не ждите. Ни одного нарушения воинских обязанностей не оставлю ненаказанным. Вы обязаны любить, беречь свое оружие. Как бы ни была сильна ненависть к врагу, без оружия ничего не сделаешь.

Моя речь не стерла растерянности, оторопи с молодых лиц.

— Вам помогут они, — я опять показал на ряды батальона, — испытанные воины. Как, товарищи, поможете?

Роты дружно откликнулись:

— Поможем!

Этот гулкий единый ответ будто прибавил мне силенок. Я не сдержал улыбки облегчения. Некоторые из новоприбывших тоже наконец улыбнулись, большинство нерешительно, лишь иные смело. Теперь они уже не казались на одно лицо.

— Подсобим, товарищ комбат, — внятно произнес Березанский.

Молодцеватый Курбатов молча кивнул в подтверждение. Вот как... Не только я ощущаю переживания солдата, но и солдат понимает мою душу. Спасибо, друзья!

Дав команду "вольно", я вместе с Рахимовым и политруком Кузьминичем распределил людей по ротам. Они встали в ряды батальона, слились с нашим строем. Хотя не совсем слились, более светлый тон малоношеных шинелей все же выделялся в слегка раздвинувшихся, вновь подровнявшихся шеренгах.

Вечером, когда мы уже собрались ужинать, в нашу штабную избу пришел одетый в потертую грязноватую стеганку небольшого роста лейтенант. Заморгав от яркого света, он вытер ладонью вздернутый нос. Затем доложил:

— Прибыл поработать по приказанию генерала. Лейтенант Угрюмов.

Я смотрел в недоумении. Поработать? По приказанию генерала? Что имеет в виду этот птенец? Белобрысый, в крупных веснушках, каким-то чудом сохранившихся с весны, он в своей телогрейке казался пареньком семнадцати — восемнадцати лет. Над большим ртом пробивалась скудная растительность. Верхняя губа была несколько вывернутой; когда он разговаривал, виднелись — не знаю, можно ли так выразиться? — и губа и подгуба. В прокуренных, почти коричневых, крупных зубах выделялась щербинка. Даже глядя на лейтенантские кубики в его петлицах, было трудно видеть в нем офицера. Заметив мое недоумение, он добавил:

— Командир группы истребителей танков... Прибыл на один день в ваше распоряжение.

Он докладывал четко. Эта четкость совсем не вязалась с его внешностью нескладного подростка.

— Садитесь, располагайтесь, товарищ лейтенант.

Он сел.

— Разрешите закурить?

— Курите.

Угрюмов снял шапку, достал из кармана газету, кисет и завернул толстенную самокрутку махорки. Под его ногтями залегла черная каемка; подушечки пальцев тоже были черноватыми, потрескавшимися. Наверное, эти пальцы, ровно как и потрепанный, потемневший ватник, много раз на дню касались земли.

И вдруг мне вспомнилось. Угрюмов... Ведь не так давно довелось слышать об этом лейтенанте, о его провинности. Будучи командиром взвода разведки, он однажды, когда немцы еще только подходили к рубежам нашей дивизии, оставил свой взвод в лесу, а сам переоделся в крестьянскую одежду и отправился разведать деревню, уже занятую немцами. Вернулся он оттуда в темноте, потерял связь со своим взводом, за что и был в наказание отстранен от должности. Вот какого паренька, оказывается, приметил Панфилов. Вот кому он поручил командовать истребителями танков.

Закурив, Угрюмов с аппетитом, с нескрываемым удовольствием затягивался махрой. И с таким же удовольствием выпускал дым изо рта и из ноздрей. Еще никогда я не встречал такого жадного, или, может быть, лучше сказать, страстного, курильщика.

На ужин была сварена рисовая каша. Повар Вахитов стал разносить тарелки с кашей. Нашего неказистого гостя он даже не заметил, не подал ему ужина.

— Вахитов, почему лейтенанту не подали?

Угрюмов смутился.

— Спасибо, я поужинал, товарищ старший лейтенант.

— Ничего. Поешьте.

Принесли ему кашу. Достав из противогазной сумки собственную ложку, он стал есть почти с таким же аппетитом, как курил. Отправляя в рот содержимое ложки, он каждый раз ее вылизывал? Покончив с кашей, Угрюмов обратился к непритязательному лакомству, к ржаным сухарям, которые горкой лежали на столе. Его крупные прокуренные зубы замечательно их разгрызали. Негромкий хруст раздавался в комнате.

От чая наш гость отказался. Он опять свернул огромную цигарку, опять задымил махрой.

Утром я вызвал Шакоева. Ладный, атлетически сложенный, черноусый Шакоев иронически сощурился, когда ему был представлен невзрачный посланец генерала.

Среди дня я приехал во взвод истребителей танков. В поле, уже снова присыпанном порошей, стоял сколоченный из фанеры макет танка. Кое-где темнел вынутый суглинок, были отрыты щели. Бойцы сидели на краю придорожной канавы, внимательно слушая Угрюмова.

— Силой не возьмешь, — говорил Угрюмов. — А сохранишь присутствие духа — одолеешь!

И опять было странно слышать эти серьезные, исполненные достоинства слова — "присутствие духа" — от курносого парнишки, почти мальчика.

Взял отсюда
http://www.victory.mil.ru/lib/books/prose/bek/44.html

[ANATOL]

Давненько,лет дцать назад,я прочитал рассказ,который почему то запомнил и часто вспоминаю.Хотел привести в оригинале,но не помню ни названия,ни автора,помню только что японец вроде.

РАСКАС
Дело было так.Как то проезжая на своём авто,владелец парикмахерской,сбил маленькую девочку и испугавшись ответственности скрылся.Через некоторое время к нему в заведение пришел клиент и попросил побрить его.Во время процедуры клиент заявил,что видел наезд и заявит в полицию если не получит денег.Вид у него был препротивный и омерзительный до нельзя.Парикмахер понял,что попал. Раз в месяц злодей приходил, просил его побрить и требовал денег,причём каждый раз сумма увеличивалась.Затюканый в конец стилист, всё продал и уехал в другой город,где снова открыл парикмахерскую.Однако,вскоре к нему в кресло сел тот же гад попросил его побрить и во время бритья зарядил такие деньги,что бедный цирюльник не вылержал и перерезал ему горло.Потом вызвал полицию и приготовился пропадать.Каково же было его удивление,когда он услышал,что ещё живой зарезаный пробулькал полицейским о том,что парикмахер не виноват,это он сам дёрнулся во время бритья.
Продолжение следует.

[ANATOL]

РАСКАС 2
Через три месяца к парикмахеру пришла женщина и передала толстый конверт.В конверте были деньги и письмо от зарезаного злодея,в котором тот просил простить его за причинённые страдания объясняя свои злодейства таким образом.
Он актёр провинциального театра,жена и куча детей,денег нет совсем.Когда увидел как сбили девочку у него возник план.он застраховал свою жизнь и начал тиранить паликмахера.
Поблагодарил его,мол раз тот получил письмо, план сработал и что это была его самая лучшая роль.В конверте были все деньги которые заплатил парикмахер.Здесь я рыдаю.

[Олег Бритва]

Предлагаю в Большом балет на эту тему паставить!

Сивильский церюльнег!