– Я знавал только одного из вашей профессии, – сказал Сэм, задумчиво устремив взгляд на краснеющего цирюльника, – но он стоил дюжины и был прямо-таки предан своему делу!
– Он был известен мягкой манерой брить, сэр, – осведомился мистер Слитерс, – или стрижкой и завивкой?
– И тем и другим, – отвечал Сэм. – Мягкое бритьё было его натурой, а стрижка и завивка – его гордостью и славой. Все свои радости он получал от своей профессии.
<…>
Однажды доктор сказал ему: "Завтра я, по обыкновению, наведаюсь утром", – а Джинкинсон хватает его за руку и говорит: "Доктор, говорит, сделайте мне одно одолжение!" – "С удовольствием, Джинкинсон", – говорит доктор. "В таком случае, доктор, – говорит Джинкинсон, – приходите небритым и разрешите мне вас побрить!"
– "Согласен", – говорит доктор. "Да благословит вас Бог!" – говорит Джинкинсон.
На следующий день приходит доктор, а когда Джинкинсон отменно его побрил, он и говорит: "Джинкинсон, – говорит, – совершенно ясно, что вам это идёт на пользу. Так вот, – говорит, – есть у меня кучер с такой бородой, что у вас на сердце легко станет, когда вы над ней поработаете, и хотя, говорит, выездной лакей не может похвастаться бородой, однако он пробует отпустить такие бакенбарды, что бритва будет для них Божеской милостью. Если, – говорит, – они будут по очереди смотреть за экипажем, когда он ждёт внизу, что вам мешает делать им операции каждый день так же, как и мне? У вас, говорит, шестеро ребят, что вам мешает обрить им всем головы и всегда их подбривать? У вас есть два помощника в цирюльне внизу, что вам мешает стричь и завивать их, когда вздумается? Сделайте, говорит, это, и вы опять будете человеком". Джинкинсон стиснул доктору руку и в тот же день принялся за дело; инструменты он держал у себя на постели, и как только чувствовал, что ему становится хуже, брал одного из ребят, которые носились по всему дому, а головы у них были похожи на чистейшие голландские сыры, и снова его брил. Однажды приходит к нему законник писать завещание, и всё время, пока он писал, Джинкинсон потихоньку стриг ему волосы большими ножницами. "Что это за щёлканье? – нет-нет да и скажет законник. – Похоже на то, что человеку стригут волосы".
– "Очень похоже на то, что человеку стригут волосы", – с самым невинным видом говорит Джинкинсон и прячет ножницы. К тому времени, когда законник узнал, в чём дело, он распрощался с последними волосами. Таким манером Джинкинсон держался очень долго, но вот однажды зовет он всех детей одного за другим, бреет каждого наголо и целует в макушку; потом зовет двух помощников, всех их подстригает и завивает в самом элегантном стиле, <…> потом он говорит, что чувствует себя очень хорошо и желает остаться один, а потом умирает, но сначала самому себе подстригает волосы и делает один завиток на самой середине лба".
Не совсем по теме, но всё же интересно:
"– А если мне разрешат сказать к порядку заседания, – сказал кротким голосом цирюльник и, оглядываясь вокруг с примирительной улыбкой, перегнулся через стол, опираясь на него суставами левой руки, – если мне разрешат сказать к порядку заседания, я бы заметил, что "цирюльники" не совсем соответствуют тому выражению, которое приятно и успокоительно для наших чувств. Вы, сэр, поправьте меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, что есть в словаре такое слово, как "парикмахеры".
– Да, но предположите, что он не был парикмахером, – вставил Сэм.
– А ты, Сэм, будь парламентарным и называй его парикмахером, – возразил его отец. – В каком-нибудь другом месте каждого джентльмена зовут "почтенный", а здесь каждый цирюльник – парикмахер. Когда вы читаете речи в газетах и видите, что один джентльмен говорит о другом: "Почтенный член, если он разрешит мне назвать его так", – вы понимаете, сэр, что это значит: "Если он разрешит мне поддерживать эту-вот приятную и общую ложь"".
Ч. Диккенс, "Посмертные записки Пиквикского Клуба".
(Милицию в полицию переименовали, врачей - в лекарей... а теперь за парикмахеров возьмёмся)